Константин Ковалев-Случевский:

библиотека-мастерская писателя

Назад

Константин Ковалев-Случевский

ПОДБОР КЛЮЧА К ПАЛАМАРЧУКУ

Без претензии на путеводитель

ГЛАВНАЯ | HOME PAGE
А.С. Пушкин
Н.В. Гоголь
Н.О. Лосский
Н.А. Бердяев
И.С. Шмелев
Г.Р. Державин
А.В. Суворов
А.Т. Болотов
Борис Пастернак
о. Александр Мень
академик Д.С. Лихачев
В.Н. Тростников
Петр Паламарчук
Всё о Бортнянском
All about Bortniansky
Максим Березовский
Гимн России и Глинка
А. Мезенец - XVII в.
Опера XVIII в.
Н.А. Львов
Скрипка Хандошкина
А.Н. Радищев
Н.М. Карамзин
А.С. Грибоедов
М.А. Балакирев
И.А. Батов
А.П. Бородин
А.П. Чехов

 

 

 

Rambler's Top100

 

        Вновь выходят и выходят в свет «Сорок сороков». Четыре цветных тома увесистого формата, в каждом их которых – годы пота и крови этого могучего человека, сумевшего с помощью слова реставрировать и возродить то, что не под силу было ни политикам, ни архитекторам, ни церковным деятелям, ни строителям.

 

Мы были вместе, сходились и расходились, решали творческие проблемы и, что называется, «делали дела», ездили по свету, пересекая континенты и экватор, обменивались находками, книгами и заветными материалами, выясняли отношения, мирились и ссорились, подмигивали мимо проходящим красоткам и отстаивали покаянные архиерейские обедни в православных храмах всех русских конфессий на планете Земля. Его было порой слишком много, а в результате оказалось так мало, что не хватает и поныне.

Если бы лет десять назад кто-то сказал, что мне придется писать статью о Петре Паламарчуке в прошедшем времени, я бы просто в это не поверил. Реальность гораздо обостреннее, чем мы можем предполагать. Петра нет, и вроде бы ничего трагического не произошло, процесс литературной жизни (если таковой существовал и, тем более, существует ныне) проистекает сам по себе, с его скучными, вовсе незамысловатыми и никому не интересными перипетиями. Все также скрипят стулья и кресла под кабинетными секретарскими задами в некоторых писательских союзах, все также перемывают кости друг другу окопавшиеся в глубоком переделкинском тылу мрачные исписавшиеся фигуры бывших монстров вечно печатного пера, как прежде вешаются кем-то на чьи-то вогнутые морщинистые груди ордена и медали нового образца из золота самой высокой пробы, и вручаются многочисленные, как грибы растущие литературные премии всех имен, народов и валют. Все «как и было». Да вот Петра нет… Не хватает как-то.

     Вокруг него "крутилось" много разных людей. Люди православные принимали участие в его многочисленных затеях. Творческие – черпали кое-какие идеи и мысли, коих у него был запас немалый, тем более что делился он ими легко и просто. Номенклатура от творчества также была рядом, неподалеку – всегда было что позаимствовать или о чем доложить по инстанции. Он и сам, что называется «крутился». Успевал и за письменным столом посидеть, и в архивах покопаться, и по кабинетам пройтись, и к вечеру принять столь необходимую ему небольшую дозу привычного русского расслабления. Мне всегда казалось, что ума у него был такой избыток, что ему приходилось бороться с переполнявшими его память мыслями, а единственным средством этой ежесекундной борьбы было временное отключение этого самого мозгового механизма. Ну какой же еще для этого можно избрать метод, кроме самого простого и надежного. Состояние постоянного внутреннего напряжения, названное классиком хрестоматийно – «горе от ума» – было хорошо описано незабвенным Венечкой, нежно любимым Петром. Но тот жил тихо, мирно и вдалеке от социальных реалий. Петру же было суждено совсем другое.

     Нет смысла повторять в подробностях историю о том, что ныне становится притчей. Мол, жил процветающий советский юноша, с отцом – Героем Союза, дедом – маршалом, с обеспеченным настоящим и будущим, с открытыми дверями в любую карьерную сторону советской действительности. И пошел он прямиком в МИМО, в золотую молодежь, в тихий обеспеченный рай дипломатического работника или юриста-международника. Уже и диссертация была готова по планетарному ядерному праву. Но, вдруг…

Далее складывается легенда-быль. Под папкой этой самой диссертации незаметно лежали стопки бумаг, испещренные какими-то странными историями, именами, цифрами и датами. Происходило нечто похожее на сказки о прозревших принцах или обретших духовное перевоплощение пророках. Петр надолго исчезает из дома, не сидит на месте, его встречают то тут, то там в полутемных московских подворотнях разговаривающим с дряхлыми стариками и чудаковатыми старухами. Его замечают выходящим из «исторички» в сопровождении возбужденно беседующих с ним сотрудников. В доме появляется большое количество библиотечных карточек, тщательно упакованных в коробки в некоей определенной последовательности, а также фотографии замшелых исторических полуразвалин, и все это никак не связанно с полированным блеском его институтского благополучия.

     Петр «ушел» в православие, в христианство, в историю России, в самую глубину и сердце ее – в старую Москву. Народ ходил на работу за зарплатой, а он – в храмы за новыми материалами для своего сверхпроекта. Люди сидели за телевизорами, наблюдая концерты советской эстрады, а он исписывал сотни страниц, воспроизводя на бумаге услышанную от кого-то новую историю о той или иной церкви. Коллеги по писательскому цеху либо испытывали метрополевский оргазм от удачного попадания в тщеславное яблочко, либо зарывались в могильное почвенничество, оторванное от неба, а потому еще более безбожное, чем откровенный материализм. А он в это время заговорил на многослойном чудообильном державинском наречии, подобрал ключи к разгадке метущегося гения Гоголя, да к тому же тайно носил на себе невидимые вериги склонившегося под лучиной монаха Нестора, ежедневно фиксируя реальные события в рукописи под названием «Новый московский летописец». Он вдруг вспомнил о своих странных и разных родных дедах: одном – маршале Кошевом, командующем западной группой войск на оккупированных восточноевропейских территориях, другом – однофамильном монашествующем епископе, живущем далеко, в эмиграции, и похороненном на святом кладбище Джорданвильского монастыря в североамериканском штате Нью-Йорк. Эти два истока породили его личность. Он порывался создать жизнеописания их обоих. Но не успел. Видимо, это не было главным. И другие его многочисленные труды, включая путеводитель по Солженицину, были написаны словно так, походя, от избытка наблюдательности и творческой энергии. Главным было другое. Слава Богу, теперь об этом знают все. А ведь могло бы быть иначе…

     «Сорок сороков» - главный труд его жизни и его послесмертия – теперь выходит третьим изданием. Наверное, будет и четвертое, и пятое. У этого труда уже есть свой путь и своя жизнь. Это, по завещанию автора – Петра Паламарчука – теперь общая, коллективная летопись возрождения старых и строительства новых храмов Москвы. Будет продолжаться православная приходская жизнь – будут и «Сорок сороков», которые могут превратиться в такое же количество томов.

Дотошность автора, подписавшегося в первом парижском издании у Струве Семеном Звонаревым (это вольный перевод с украинского на русский фамилии Паламарчук), и только в четвертом, последнем томе открывшего свое настоящее имя, была поразительной. Петр был больше чем исследователь. Тому хватило бы простых рукописей или документов. Ему же мало было присовокупить к ним и рассказы очевидцев, и собственные археолого-следственные изыскания непосредственно на местности, у каждого отдельно взятого памятника. Помню поразительную историю в ленинградском архиве ЦГИА, где мне, в бытность ученым секретарем Пушкинской комиссии ИМЛИ, пришлось посидеть в архиве Державина. Работая над книгой о Бортнянском, я с интересом брал в руки запыленные тома державинских рукописей, где в описях встречал фамилии известных исследователей XVIII века, когда-то их заказывавших. Каково же было мое изумление, когда я на описях почти всех томов архива встретил фамилию Паламарчука. Юрист-международник, между прочим, опубликовал неизвестные главы из «Рассуждений о лирической поэзии» великого поэта, приложив их к своей книге «Един Державин». Внедрение Петра в музыкальную эстетику и театр екатерининской эпохи для меня показались весьма неожиданными. Но это лишь штрих к его портрету. Внедрение Паламарчука в каждую единицу «сорока сороков» было еще более въедливым, напористым и доказательным.

Однажды мы пошли гулять по северо-западу Москвы, прихватив с собой друзей из французского посольства. Район Серебряного бора, где у посольства есть своя дача и где мы отведали тогда еще невозможного в СССР прекрасного французского вина, был местом моих студенческих краеведческих пристрастий. А потому я с гордостью проводил экскурсию между двух Троицких храмов – годуновского в Хорошеве и нарышкинского в Троице-Лыково. В разгар моих велеречивых повествований Петр тихонько поправил мою датировку строительства церкви Бухвостова в Строгино. По его мнению, она была старше на 4 года. Казалось бы, мелочь. Но я потом проверил – он был прав. Где мои годы изысканий! Где мои труды, ежели не историк, а юрист и литератор знал факт, который мне был недоступен! Такова весомость и каждой страницы «Сорока сороков» Петра Паламарчука.

Говорят, что Струве не заплатил ему обычного гонорара за первое издание. Парижские авторы или иные диссиденты бывали оплачены с лихвой. А разве Петр предполагал, что за его труд будут еще и платить? Слава Богу, хватило на компьютер, который, кстати, появился у него одним из первых в СССР. Теперь его картотека стала перекочевывать на «винчестер». Но каверзные происки Билла Гейтса уже давали о себе знать (для непонятливых – это шутка). Однажды он написал большую рукопись, уже не помню чего. А затем что-то не так нажал или не так сохранил в компьютере. В общем, месячный труд испарился, текст исчез, рукопись была потеряна. Когда он говорил мне об этом, лицо его выражало редкую для него растерянность. Но не надолго. Он все написал заново, быстро и по памяти. Ему хватало времени и сил. Однако урок запомнился: рукописи не горят, но компьютерные тексты – могут просто исчезнуть, без спичек или вандалов, только пальчиком махни… Вот такая наступила тогда эпоха, продолжающаяся и поныне.

Припоминаю наши прогулки в Буэнос-Айресе во времена съезда русской эмиграции. То был незабвенный август 1991-го. Попытка переворота в нашей стране была воспринята местными «русскими белыми» как возврат к коммунизму, нас стали уговаривать остаться, предлагая фантастические возможности. Но вечером 19-го мы сели в самолет и полетели домой. У нас в руках (как и в прежние поездки) были тяжеленные чемоданы всяческих книг, бумаг и архивов, за которые коммунисты когда-то подвергали остракизму и даже сажали.  Но приземлились мы уже в другом государстве, не в старом и не в новом, а в каком-то ельциновском, междувременном, которое в дальнейшем и погубило Петину многогранную неутомимость.

Одиннадцать православных храмов столицы Аргентины тогда олицетворяли жизнь огромной русской колонии, с очень глубокими традициями, интенсивной культурной средой. Среди тамошних замечательных церквей были и, надеюсь, еще остаются настоящие шедевры. Посещая службы и осматривая их, мы тогда говорили о возможности в будущем описать все православные храмы мира. Появлялась новая великая идея, которую можно назвать «Тысяча тысячей». А что? Может вы, человек, читающий эти строки и знающий чем и как помочь данному предприятию, отзоветесь на эхо этого далекого призыва?

Однажды я пригласил Паламарчука на телевидение, выступить в прямом эфире программы «Добрый вечер, Москва!». Хотелось, чтобы он непринужденно рассказал о своей работе над четырехтомником, чтобы многие зрители увидели в лицо настоящего автора этого труда. Перед ним в эфире выступил тогдашний шеф Москвы по охране памятников. Он нес какую-то слащавую ахинею и мне, как ведущему, никак не удавалось вывести его на поверхность каких-то реальных проблем. Ожидавший «за кулисами» своего следующего выхода в студию Петр слышал выступление «начальника над храмами» и оно произвело на него столь гнетущее впечатление, что затем началось непредсказуемое. Наша с ним беседа, конечно, состоялась, но прошла не так, как хотелось бы. Разговор был странный, и всем стало ясно – надо встретиться потом, еще раз. Когда Петр ушел, в комнате где он ждал, под стулом заметили пустую бутылку. «Я не мог слушать этого прохиндея от охраны», – заметил он потом. Таков был Паламарчук – неуправляемый никем, живущий своим внутренним миром и не подстраивающийся под общий хор радостных голосов, скрывающийся за маской чудаковатости, но с абсолютно трезвым взглядом на реалии российской действительности.

Как это ни странно, только такой человек и мог в одиночку задумать и осилить невероятный труд, который стал «сорока сороками» его дней, проведенных в поисках и за письменным столом, а затем превратился в народную энциклопедию общего православного деяния.

Храмы Москвы могут однажды все вместе позвонить в какой-то день в память о Петре Паламарчуке. Ведь некоторые из них сделают это только благодаря ему, Звонареву. Это не трудно, если захотеть. Ведь правда?

Хотя бы раз…

 

Copyright © All rights reserved. Terms & Conditions / Contacts. Все права защищены. Условия и правила использования / Контакты.