Константин Ковалев-Случевский
Жизнь и горе ума
А.С. Грибоедов
|
А. Грибоедов в шапке персидского
сановника. Рисунок А. Пушкина. |
Разговор о смерти писателя или другого выдающегося деятеля
культуры России иногда затушевывается рассказом о его деяниях и творческих
достижениях. Смерть, а особенно - трагическая, словно бы отпугивает и
автора, и редактора, и читателя...
Однажды, в конце 1970-х, довелось мне поселиться на одной
полузаброшенной даче в Серебряном бору, на северо-западе Москвы. В этом
самом доме жил когда-то в пору молодости писатель Юрий Трифонов, посвятив
ему за тем повести «Другая жизнь» и рассказы «Старик» и «Игры в сумерках». Я
уже работал корреспондентом еженедельника «Литературная Россия», писал
очерки о писательской жизни, о разных древних российских городах. Семья и
только что появившиеся на свет мои два сына заставляли подрабатывать
дворником в соседней больнице, а также сторожем в знаменитой и любимой мною
Исторической библиотеке.
Эта жизнь среди сосен Серебряного бора была и предельно простой, и весьма
трудной, но в то же время довольно счастливой. Тогда я читал взахлеб все,
что попадалось: известную для нас тогда и вовсе неизвестную, запрещенную,
"вражескую" литературу. Долгими зимними вечерами, растапливая дымящуюся
печь, я усаживался поближе к теплому кирпичу, раскрывал вновь принесенные с
собой книги, ксероксы или найденные статьи, и начинал их листать, вернее,
размышлять с помощью их прочтения: занятие весьма увлекательное.
Не помню, каким образом, но почему-то вновь открыл томик Грибоедова и его
«Горе от ума». А по прочтении, вдруг, как будто осознал – а что мы,
собственно, знаем о нём? Только то, что он написал то самое "Горе от ума"?
Но вдумаемся хотя бы в саму эту фразу - "горе от ума". Сколько в ней всего!
Тогда, в Серебряном бору, я стал открывать для себя записки и письма этого
поистине великого человека. Передо мной постепенно раскрывалась тайна не
только величия его жизни, но и величие его безвременной и трагической
кончины.
Итак.
Разговор о смерти писателя или другого выдающегося деятеля культуры России
иногда затушевывается рассказом о его деяниях и творческих достижениях.
Смерть, а особенно - трагическая, словно бы отпугивает и автора, и
редактора, и читателя. Пожалуйста, говори, например, о выдающемся русском
композиторе XVIII века Максиме Березовском, но "не моги" упомянуть о том,
что он покончил с собой - перерезал себе горло - в возрасте поразительно
молодом - 32-х лет. Трагедию Мусоргского, фактически – самоубийцы, уже
общепринято обходить стороной. А если продолжать и продолжать, то
вспоминается и Есенин, и Маяковский, и страшные 1930-40-е...
Только Александр Сергеевич Пушкин имел особое исключение. Потому что был
убит, и убит явно, так сказать, "черными" силами, ибо никуда не денешься, и
так ясно – «иные» бы не подняли, не решились бы поднять руку на русского
светоча и гения. Но ведь его тезка по имени и отчеству - Александр Сергеевич
Грибоедов - тоже был убит! И что же?..
Рядом со мной, в маленькой деревянной комнатке находились томики Пушкина и
Грибоедова, и я дожидался вечера, чтобы снова открыть их, и снова
встретиться с ними и со своими мыслями наедине.
Жизнь и смерть Грибоедова... Если о первой писалось и говорилось немало, то
о второй - почти ничего. Что вы все про трагический исход его судьбы,
давайте о более благоприятном, оптимистичном! - так, или примерно так
звучала редакторская отповедь многие годы. О гибели Грибоедова в учебной и
просветительской литературе не найдешь либо ничего, либо лишь упоминание в
виде голого факта, которое не раскрывает всей полноты трагедии, глубины
утраты!
Когда Пушкин увидел "тело Грибоеда", которое везли на арбе в Тифлис, то
недаром словно бы воскликнул: "Не знаю ничего завиднее последних годов
бурной его жизни. Самая смерть, постигшая его посреди смелого, неравного
боя, не имела для Грибоедова ничего ужасного, ничего томительного. Она была
мгновенна и прекрасна... Замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по
себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны..."
И я старался быть любопытным и стал открывать своего Грибоедова.
Иному критику нет-нет, да и придет в голову вновь сопоставить творчество
того или другого известного писателя с его жизнью. Принято считать, и,
порой, не без оснований, что художническое слово, поверенное и
подтвержденное личною судьбой - во много крат увеличивает значимость и силу
воздействия творений автора. Русских писателей трудно обвинить в
противоречивости слова и судьбы. Примером тому – вечная деревня
"деревенщика" Болотова, ссылки и смертельная дуэль гениального выразителя
жизненной и поэтической чести и правды Пушкина, гибель "фаталиста"
Лермонтова, "преступление", "наказание" и "очищение" Достоевского, "война и
мир", "земной" быт и "мистический уход" Льва Толстого...
А вот Грибоедов? Его трагическая гибель, его жизнь и его литературные
творения? Как их сопоставить?
"Карету мне, карету..." и – безжалостные, жестокие жала кинжалов разъяренных
фанатиков...
Ведь всего за месяц до трагедии - ничего не предугадывавшие строки любви к
пятнадцатилетней беременной жене - Нине Чавчавадзе: «Бесценный друг мой,
жаль мне тебя, грустно без тебя как нельзя больше. Теперь я истинно
чувствую, что значит любить. Прежде расставался со многими, к которым тоже
крепко был привязан, но день, два, неделя - и тоска исчезла, теперь, чем
далее от тебя, тем хуже. Потерпим еще несколько, ангел мой, и будем молиться
Богу, чтобы нам после того никогда более не разлучаться!»
Так и хочется иному изобличителю "николаевской эпохи" отобразить
преднамеренность и заведомую подготовленность подобного исхода. Потому еще
нет-нет да и всплывают то тут, то там в предисловиях, послесловиях и
комментариях к "Горю от ума" примечания, что де в персидское логово
отправлен был поэт преднамеренно, и не мил он был, и избавиться от него
хотели.
Однако трагедия судьбы Грибоедова - это, скорее, трагедия судьбы русского
человека на Востоке, нежели трагедия литератора и общественного деятеля,
"конфликтующего" с социальной действительностью. Дипломатическая служба -
вторая жизнь автора "Горя от ума" - предоставила в его лице русской истории
пример трудолюбия, таланта, последовательности и самоотверженности. Тютчев
пушкинской эпохи, он сделал немало полезного в наиболее трудных и спорных
отношениях России с мусульманским миром, отношениях, противоречивые
отголоски которых громовым эхом докатились и до наших времен.
Поразительны документы, оставленные Грибоедовым-дипломатом. Их не так много.
Среди них – "Проект инструкции, посылаемому в Персию" и "Записка о
переселении армян из Персии в наши области", написанные незадолго до гибели.
Они занимают особое место в ряду свидетельств русских путешественников и
деятелей, исследующих проблемы мусульманского Востока. Мудрость и опыт,
тонкое чутье и понимание этнических и религиозных противоречий, позитивный
взгляд в будущее - вот что отличает работы Грибоедова. Как актуальны,
например (вспомним недавние афганские или нынешние чеченские проблемы),
слова министра-резидента русского государства в Персии начала XIX века,
оценивающего ситуацию в регионе южнее Закавказья, где "гнездятся семена
внутреннего раздора, дух соперничества... своеволие духовных, которое
превышает иногда власть самого правительства, необузданность кочевых племен,
всегда готовых к бунту". Или такие его наставления: "И вы хотя бы защищали в
нем самое человечество,.. но должны иметь в виду, что чужестранное влияние в
домашних делах государств всегда ненавистно, и вас могло бы поставить в
самое неприятное положение". И, наконец, следующее определение Грибоедовым
роли России: "Настойчивость, кротость и снисхождение, докажут персиянам, что
великодушие к ним Российской империи остается правилом неизменным, как было
в войне, тем паче во время мира". А сколько заботы и усилий, предпринятых
им, мы видим в его размышлениях о возможности переселения армян из Персии, о
ситуации в упоминаемых им Азербайджане и все том же Карабахе!..
Листая эти страницы, я тогда понял, что убит 160 лет назад Грибоедов был не
как литератор, а как дипломат и общественный служитель, как представитель
Доброй Воли, рачитель мирного благоустройства. Но убит был, в первую очередь
– литератор! В этом еще большая трагедия для судеб русской словесности. Он
не искал смерти. Напротив, перед смертью он был счастлив жизнью, как
никогда. Но смерть все-таки нашла его, не успевшего создать многого, чего от
него не просто ждали – жаждали!
Годы и месяцы Грибоедова перед смертью - годы перерождения, быть может, даже
преображения, возрождения. Путь к этому преображению, внутренняя работа - не
были легкими для него. Но он вышел, почти уже вышел к своему свету, к своей
надежде, к тому творческому состоянию, которое искал долго и напряженно.
Толпа убийц растерзала не того Грибоедова, которого мы знаем по школьным
учебникам. То был новый Грибоедов, которого мы не знаем и уже не узнаем. А
именно эта потеря - еще более трагична.
Подбрасывая дрова в печь серебряноборского дома, я занялся своим
исследованием, и вот что мне удалось определить.
Вспомним. После "Горя от ума" - автор испытывает удручающий творческий
кризис. Не тот, о котором принято говорить ныне в кругу "профессиональных
литераторов": "Что-то не пишется, все времени нету, вот поеду в Дом
творчества, а там…». У Грибоедова наступил кризис судьбы, переосмысление
самого себя. Или скорее даже - внутреннее сражение за самого себя.
Позади юношеские мечтания об университетском карьере, о славных подвигах на
полях сражений Отечественной войны 1812 года, зрелые и в то же время не
обогащенные еще мудростью возраста и опытом - переживания "от ума" в первые
годы писательской деятельности. Позади Вольные общества, масонские ложи,
распахнувшие свои объятия перед ищущим смысла жизни интеллектуалом, а также
секундантство на скандальной дуэли из-за балерины Истоминой, стоившей ему
дурной репутации и психологического срыва, доведшего до "ужасной тоски".
Все это было, все это по-своему питало и способствовало творчеству. Но до
поры. Неутомимая натура звала его к чистоте и истине, к правде жизни. К
самому себе. И он постепенно начинает отделять зерна от плевел, сокровенные
помыслы от модных увлечений, истинные побуждения от тщеславных или
подсказанных ложным авторитетом.
Грибоедов удаляется от света. Бросает писать. Находит свое место на
государственной службе, то есть находит его там, откуда и от чего бежали
зачастую его сверстники и прежние единомышленники.
"Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не
написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую, умею ли писать? право, для
меня все еще загадка. - Что у меня с избытком найдется что сказать: за это
ручаюсь, отчего же я нем. Нем, как гроб!!" - "кричал" он в одном из
сентябрьских писем 1825 года. Вся Россия читала его "Горе от ума", а он
мучился отсутствием творческого вдохновения, невозможностью сесть и начать
творческую работу. Ему говорили, его призывали - еще, еще! Мало фамусовской
Москвы. Это лишь начало, запев, увертюра. Но где же продолжение? Где
главное? Оно должно быть!
И он все же не оставляет пера. Старательно, хоть и с трудом, ведет дневник.
Точно фиксирует события - на Кавказе, в Крыму. Записывает рассказы
очевидцев, истории, легенды. Начинает столь многообещающую трагедию
"Грузинская ночь", словно бы предвидя в одной из героинь образ будущей своей
возлюбленной - княжны. Но все лишь мимоходом, походя, обрывками, без
продолжения и развития, без конца. Все для будущего, на потом.
"Меня слишком лениво посещает вдохновение...", "ты говоришь мне о таланте;
надобно вместе с тем иметь всегда охоту им пользоваться...", - мелькают
пессимистические строки в его письмах к друзьям. Разочарованность в
творчестве проскальзывает и в его стихах.
И сочиняют - врут, и переводят - врут!
Зачем же врете вы...
Или:
Мы молоды и верим в рай, -
И гонимся и вслед и в вдаль
Зa слабо брезжущим виденьем.
Постойте!.. Нет его! ужасно! -
Обмануты, утомлены...
И что ж с тех пор? - Мы мудры стали,
Ногой отмерили пять стоп,
Соорудили темный гроб
И в нем ЖИВЫХ себя заклали…
Он размышляет о своем характере и о том, как и к чему приложить старания и
силы: «....Мало стечения счастливых обстоятельств, и даже истинных заслуг,
надобно еще иметь характер, сказать себе, вот это мне надобно, вот цель,
дойду и успокоюсь... Как я еще далек от конца моих желаний! Или лучше
сказать, чего желаю! Ничего!»
Но душа его ищет поприща, сам он жаждет труда и подвига. "В обыкновенные
времена никуда не гожусь: и не моя вина; люди мелки, дела их глупы, душа
черствеет, рассудок затмевается и нравственность гибнет без пользы к
ближнему. Я рожден для другого поприща".
Это поприще - служение дипломатическое - проявило у Грибоедова то, что на
современном языке мы называем "вторым дыханием". Служба бывало и надоедала
ему, но она возродила в нем силы творческие, утвердила уверенность в себе, в
значительной степени переродила из рефлексирующего литератора в
последовательного и глубоко понимающего жизнь мыслителя, поднявшегося уже на
ступень иного, более зрелого и точного восприятия окружающего мира. Он еще
сомневался в своих способностях на этом новом поприще, он еще пишет -
"кажется мне, что не очень я гожусь для моего поста, здесь нужно больше
уменья, больше хладнокровия. Дела приводят меня в дурное расположение духа,
я делаюсь угрюм, иногда охота берет покончить со всем, и тогда становлюсь
уже вовсе глуп. Нет, ничего я не стою для службы, и назначение мое вышло
неудачно. Я не уверен, что сумею выпутаться из всех дел, которые мне
поручены, многие другие исполнили бы их в сто тысяч раз лучше". И в то же
время он без тени замешательства ставит дела общественные выше иных других.
"Мало надеюсь на свое умение, и много на русского Бога. Еще вам
доказательство, что у меня государево дело первое и главное, а мои
собственные ни в грош не ставлю. Я два месяца как женат, люблю жену без
памяти, а между тем бросаю ее здесь одну, чтобы поспешить к шаху за
деньгами, в Тегеран..."
И еще. Громадное значение для него имел арест и следствие по делу
декабристов. Грибоедов был тут не причем. Переписка и личная дружба с
некоторыми известными участниками выступления не означала прямого участия
или содействия. Но неожиданное вмешательство обстоятельств в его жизнь, тем
более, в трудную минуту внутренних поисков, многое определило. Позднее он
выскажет некоторые мысли, которые помогают понять его мироощущение. Как,
например, слова сочувствия и содружества в письме к находившемуся под
следствием Александру Одоевскому, которого защищал и за которого
ходатайствовал: "Кто тебя завлек в эту гибель!! В этот сумасбродный заговор!
кто тебя погубил!! Ты был хотя моложе, но основательнее прочих. Не тебе бы к
ним примешаться, а им у тебя ума и доброты сердца позаимствовать! Судьба
иначе определила..."
Тогда, в 1825-м, в страшное петербургское наводнение, Одоевский бросится
спасать Грибоедова, думая, что тот остался без помощи. Бросится в воду,
поплывет в ледяной воде, чуть не утонет. И наводнение в сумрачной столице, и
неудача "гибельного" выступления, и пример друга, и полугодовое следствие, в
котором участвовал лично Николай I - все эти события станут переломными в
жизни автора "Горя от ума".
Вот о каком расположении духа застаем мы Грибоедова, отправляющегося в
Тегеран - в свой последний, далекий и невозвратный путь. В душе его
зарождаются новые чаяния, радостные предположения, неясные надежды. Он о
себе пишет, что стал "неизменный в своих чувствах, но в быту, в роде жизни,
в различных похождениях не похожим на себя прежнего, на прошлогоднего, на
вчерашнего даже". "С каждой луною, - добавляет он, - со мной сбывается
что-нибудь, о чем не думал, не гадал"...
Вот какого Грибоедова - "не похожего на себя прежнего" - мы потеряли. Еще
неузнанного. И смерть его трагична своей непредсказуемой неожиданностью. Это
уже потом Пушкин вспомнит, несколько романтизируя, - "Я расстался с ним в
прошлом году в Петербурге пред отъездом его в Персию. Он был печален и имел
странные предчувствия". Но на самом деле - все было светло и безоблачно.
Даже неожиданный приступ лихорадки во время свадьбы, прямо на венчании в
церкви, чуть было не сваливший Грибоедова с ног, никем не расценивался как
некое дурное предзнаменование. Тогда никто даже не мог помыслить о том, что
хвоя Мтацминды погребальным ковром застелет дорогу к месту, где суждено
будет упокоиться ему навеки...
Потеря была не сразу оцененная и неоценимая. Некрологи появились, и весьма
заметные. Один из самых достойных - пера Ф. Булгарина, его покровителя и
друга (не будем приуменьшать значения тех, кто на самом деле имел его в
достаточном количестве). Но наиболее точно скажет все тот же Пушкин:
"Несколько друзей знали ему цену и видели улыбку недоверчивости, эту глупую,
несносную улыбку, когда случалось им говорить о нем, как о человеке
необыкновенном. Люди верят только славе и не понимают, что между ими может
находиться какой-нибудь Наполеон, не предводительствовавший ни одною
егерской ротою, или другой Декарт, не напечатавший НИ ОДНОЙ строчки в
"Московском Телеграфе"…
И в различные времена мы по-разному воспринимали потерю Грибоедова. Много
разговаривая о его творчестве, мы подчас забывали о "материальной" памяти о
нем. Хотя памятники появлялись, именовались, и даже в музыке остался
известный "отпечаток" о нем – кто не слышал хотя бы раз знаменитый "грибоедовский"
вальс! А все-таки за главным мы не уследили. Я имею в виду то место, которое
можно назвать истоками Грибоедова, откуда не только произошел он сам, но
которое в некоторой степени произвело его на свет как русского мыслителя и
литератора.
Однажды, в конце 1980-х, мне довелось побывать на первом всероссийском
грибоедовском празднике. Проходил он в селе Хмелита, что в тридцати
километрах от Вязьмы. Окрестности там удивительные. В округе множество
достопамятных мест, правда, подвергшихся сильным разрушениям современных
варваров. Мне довелось пройтись по этим местам, посмотреть на исторические
постройки, вернее, на то, что от них осталось. Среди них - замечательный
храм XVIII века, не имеющий аналогов по своей архитектуре, с разрытым и
разбросанным по земле пантеоном в усадьбе старинного рода Лыкошиных, соседей
и близких друзей Грибоедовых. Сама усадьба предков писателя ныне целиком
отстроена заново, приняв свой первозданный вид, который она имела еще в
"екатерининские" времена, при деде Грибоедова.
Радостно было видеть хотя бы это. Но все же, думается - нужно быть более
внимательным к тому, что составляет наш внутренний мир, нашу национальную
душу, если можно так сказать. Разве изучение наследия Грибоедова в школе и в
ВУЗах должно исчерпываться лишь ознакомлением с "Горе от ума"? Грибоедов
шире и богаче, его собрание сочинений во много крат объемнее, нежели одна,
пусть даже и сделавшая ему славу комедия. Такого Грибоедова - мы тоже почти
не знаем. А глубоко личное отношение к нему складывается, конечно же, после
прочтения всех пьес, стихотворений, статей и, главное, писем. "Личный"
Грибоедов живет уже не как "классик" и недосягаемый "олимпиец", а как наш
современник, как свой, родной писатель из родной словесности. Такой
Грибоедов и есть настоящий, и есть подлинный. Тогда и жизнь его, и смерть
его ощущаются с болью, как кончина близкого человека, как личная утрата.
У меня с раннего детства осталось одно сильное воспоминание, иногда острым
чувством возникающее в глубине души… Это одно из тех самых первых
переживаний, которые, как говорится, запечатлеваются на всю жизнь, а затем
проявляются в некоторые особенные моменты, словно забытый лейтмотив. И
связано это воспоминание с Грибоедовым.
Едва научившись читать, еще в 4-х-5-летнем возрасте я "проглатывал" одну
детскую книжку за другой. И вдруг однажды - совершенно случайно - в мои руки
попала "серьезная, взрослая" книга со странным названием: "Горе от ума". Имя
автора тогда не запомнилось. Но, прочитав все до конца, я долго и остро
переживал какое-то неосознанное чувство. Мог ли я тогда понять что-нибудь?
Конечно же, нет. После прочитанного осознавалось одно: в книге произошло
нечто ужасное, пришел человек в большой дом, в освещенный огнями зал, где
много людей, которые его окружили и все на него смотрят, все его оценивают.
Он что-то пытается объяснить и доказать, а над ним смеются. Все смеются! А
он испытывает ощущение боли и стыда. Ему становится очень плохо, и он
выбегает на улицу... И будто бы герой (в детском сознании сиречь – я) стоит
в темноте у дома с открытыми дверями и окнами, где в освещенной зале
танцуют, смеются. Но туда нельзя, там - больно, там - другие. А он смотрит
словно бы со стороны, от себя, из глубины...
Чацкий будоражил и еще будет будоражить многие умы. Его "загадка" еще не
осмыслена. Ведь это Пушкин сказал о том, что Чацкий - вовсе не умный
человек, а Грибоедов - напротив, очень умен. И действительно, самобытность,
ум и, можно сказать, особое положение в ряду русских литераторов, в самом
развитии отечественной словесности, его взгляд как бы со стороны на
"салонные" литературные течения и мнения, всегда заставляли относиться к
нему по особому, через него "просеивать" или поверять понимание и русского
характера, и русской души, и русской судьбы. Как необычно и точно сказал он
о трагедии нашего раздвоения, которое преследуют нас и поныне, когда услышал
звуки русских напевов: "Родные песни! Куда занесены вы с священных берегов
Днепра и Волги?... Прислонясь к дереву, я с голосистых певцов невольно свел
глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот поврежденный класс
полу-европейцев, к которому и я принадлежу. Им казалось дико все, что
слышали, что видели: их сердцам эти звуки невнятны, эти наряды для них
странны. Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими! Финны и
тунгусы скорее приемлются в наше собратство, становятся выше нас, делаются
нам образцами, а народ единокровный, наш народ разрознен с нами, и навеки!
Если бы каким-нибудь случаем сюда занесен был иностранец, который бы не знал
русской истории за целое столетие, он конечно бы заключил из резкой
противоположности нравов, что у нас господа и крестьяне происходят от двух
различных племен, которые не успели еще перемешаться обычаями и нравами".
Вот почему и герои Грибоедова становились в течение времени поводом для
изучения русских нравов, через них просматривались глубокие дали российских
обычаев и проблем. Вспомним слова Аполлона Григорьева: "В русской натуре
вообще заключается одинаковое, равноценное богатство сил, как положительных,
так и отрицательных... Любя праздники и целую жизнь п р о ж и в а я иногда в
праздношатательстве и кружении, мы не можем мешать дело с бездельем и, делая
дело, сладострастно наслаждаться в нем мыслию о приготовлении себе известной
п о р ц и и законного безделья... МЫ все говорим, как один из наших
типических героев, грибоедовский Чацкий:
Когда дела - я от веселья прячусь,
Когда дурачиться - дурачусь,
А смешивать два этих ремесла
Есть тьма охотников - я не из их числа!
Мы можем ничего не делать, но не можем с важностью делать н и ч е г о... А с
другой стороны, Мы не можем помириться с вечной суетой и толкотней
общественно-будничной жизни, не можем заглушить в ней тревожного голоса
своих высших духовных интересов..."
Эта "вечная суета" и "толкотня" "прибила" челн грибоедовской жизни к брегам
страны познания важнейших и лучших сторон бытия. Он обладал талантом,
замечательным общественным поприщем, литературной славой, твердыми и уже
вполне осознанными представлениями о себе и своем предстоящем будущем, он
любил и был любимым. Это ли не счастье?!
И смерть встретил он, по словам Пушкина, "мгновенно и прекрасно". А однажды
сам, испытывая высокое чувство, сказал, как будто бы о своей судьбе:
Странник, знаешь ли любовь,
Не подругу снам покойным,
Страшную под небом знойным?
Как пылает ею кровь?
Ей живут и ею дышат,
Страждут и падут в боях
С ней в душе и на устах.
Там самумы с юга пышат,
Раскаляют степь...
Что судьба, разлука, смерть!..
-----------------------------------------------------------------
Данная
публикация является авторской работой (частично вошедшей в книги)
Константина Ковалева-Случевского (Константина Ковалева). При использовании материала
или перепечатке любых отрывков (цитат) из текста в интернете -
ссылка (действующая!)
на данный сайт и
упоминание полного имени и фамилии автора -
Константин Ковалев-Случевский
- обязательны!
С иными правами можно ознакомиться внизу страницы в разделе "Copyright".
