Константин Ковалев-Случевский
Духовные искания Антона
Чехова
Выздоровление через
недуг
Совсем недавно Россия и весь мир отмечали
юбилей – 150-летие со дня рождения великого русского писателя Антона
Павловича Чехова. Сегодня неповторимый талант гения литературы признается
всеми, кто пусть даже и в переводах знакомиться с его произведениями. А
пьесы Чехова, его театральный язык часто становятся в иных странах понятными
и без слов…
Каковы были духовные истоки и основы
творчества писателя? Как он понимал в свое время такие важные стороны жизни
любого человека, как вера, христианство, церковь? Эти вопросы и по сей день
волнуют многих исследователей его творчества.
Своими взглядами на эту проблему делится
историк, писатель, автор, в частности, книг о Звенигороде и его духовных
подвижниках – Константин Ковалёв-Случевский. Тем более, что именно в
подмосковном Звенигороде молодой Антон Чехов начинал свою врачебную
практику. Здесь сохранились дом писателя и здание больницы. В тот самый
период жизни молодого доктора формировались некоторые его взгляды на
окружающий мир и российскую действительность.
Поразителен следующий
факт: тот самый, известный клубок болезней Чехова, в основе которого лежал
туберкулез, стал развиваться в его организме именно тогда, когда он впервые
ступил на путь практикующего врача. Он много трудился на этом поприще,
помогал сотням людей, решал сложные проблемы, ставил серьезные диагнозы и
достигал успеха в излечении пациентов, но при этом сам был почти постоянно и
опасно болен, и не мог помочь в избавлении от недуга сам себе. Об этом писал
врач И.Н. Альтшуллер, утверждая, что так называемое кровохарканье появилось
у писателя уже в 1884 году, когда он только начал сам практиковать, а потом
уже частенько повторялось вновь. При этом Чехов упорствовал в собственном
избавлении от недуга, «никогда не лечился, не давал себя выслушивать», как
говорят даже считал, что забота о здоровье ему отвратительна, да и вообще –
никто и ничто не должно было напоминать о болезни, лучше бежать или ехать
далеко, чтобы никто не мог наблюдать его страдания.
Не правда ли, удивительная судьба. Писать гениально и проникновенно,
показывая, в частности, мир российских докторов, и при этом все время
смиряться с мыслью, что сам находишься в трудном положении.
Это была одна из трагедий его жизни. И это стало, возможно, одной из причин
того, что Чехов долгие годы, почти до самой кончины находился в состоянии
духовных поисков, похожих на трезвомыслящее препарирование предмета научного
изучения.
Он то отдалялся от веры, то приближался к ней снова и снова. Он то отрицал
церковные традиции, то спешил воспользоваться ими для своих личных нужд.
Возможно то была судьба мыслящего человека эпохи рубежа XIX и XX столетия.
Но путь Чехова оказался одним из самых запутанных и мучительных.
Дом в Звенигороде, где жил
Чехов
Звенигород сыграл в этом смысле уникальную роль в жизни писателя и врача.
Здесь он убаюкивал свои мысли практическим отношением к реальности, работая
с пациентами. Здесь же он находил в будущем убежище от болезненных страстей.
В древнем подмосковном городе, как известно, расположен один из наиболее
почитаемых в православии монастырей – Саввино-Сторожевская обитель. Сюда и
по настоящее время приезжает множество паломников со всей России, число коих
достигает почти полумиллиона в год.
Что привлекает сюда людей? Почему, вопреки разуму, они стремятся приложиться
к мощам преподобного старца? Быть может, отношение к этому двух разных
великих людей из XIX века помогут нам в этом разобраться.
В те самые времена в Звенигородский монастырь зашел задумчивый молодой
человек, приблизился к его святыням, а чуть позднее прочитал и написал
заново старинное Житие основателя обители — игумена Саввы. Это был поэт
Александр Пушкин. И это агиографическое сочинение поэта не вошло потом даже
в полное собрание его произведений. Спустя некоторое время другой молодой
студент-медик, можно сказать по распределению, попал в город Звенигород и
устроился работать врачом в местной больнице. Он много трудился, вел
дневник, создавал рассказы и фельетоны о сельской жизни и стал потом
известнейшим на весь мир литератором. Но ни разу, нигде и никогда он не
вспоминал ни о соседнем монастыре, ни об имени преподобного Саввы. Это был
писатель Антон Чехов.
Вот так бывает и во внутренней, духовной жизни людей. Один человек что-то
видит, а другой говорит — здесь ничего нет интересного. Пытливый паломник
скажет: меня интересуют и мне важны чудеса и исцеления, связанные с житием
почитаемого старца. А врач-практик заметит: мне нужно точно знать — почему,
как и с помощью каких средств это могло происходить.
И оба будут правы, хотя каждый — по-своему. Соединить же всё вместе,
почувствовать в результате такого синтеза приближение к правде и даже к
истине — непростая задача.
Чехову, принимавшему в больнице местных жителей, было непросто признать, что
где-то рядом происходят чудесные исцеления безо всяких лекарств, но лишь с
помощью веры. И немного позже он об этом отчаянно и откровенно писал: «Я
давно растерял свою веру и только с недоумением поглядываю на всякого
интеллигентного верующего». А в рассказах «Следователь», «Тайна» и «Письмо к
ученому соседу» довольно скептично относился к некоторым событиям в жизни,
которые можно было бы оценивать как аномальные или отрицающие достижения
современной ему науки.
Но было ли так всегда в его жизни? Особенно в детстве. Не совсем так.
В одном из своих писем 1892 года Чехов писал: «Я получил в детстве
религиозное образование и такое же воспитание – с церковным пением, с
чтением апостола и кафизм в церкви, с исправным посещением утрени, с
обязанностью помогать в алтаре и звонить на колокольне». То была правда. Его
отец, Павел Егорович, научился у некоего певчего нотам и умению играть на
скрипке. При этом, известно, что предки Чехова слыли людьми набожными. Они
регулярно посещали церковь, особенно, на праздники, а также соблюдали посты
и даже отправлялись в паломничества. Именно в церкви, уже зная нотную
грамоту, отец Антона стал заниматься пением в хоре и даже стал регентом
кафедрального собора, когда его сыну исполнилось 4 года. Он исповедовал
особый, старинный стиль пения, который был более протяжный, нежели
современный. За что и был отстранен от хора.
Но на этом отец писателя не остановился. Он отправился в греческий
монастырь, в котором признавали «афонское», более строгое пение. Здесь он
опять создал хор, куда привел и своих детей. Так в церковь с раннего детства
попал и Антон, а длительные и изнуряющие службы оставили в его памяти весьма
тяжкие воспоминания. «Когда я теперь вспоминаю о своем детстве, - писал
Чехов, - то оно представляется мне довольно мрачным, религии у меня теперь
нет. Знаете, когда, бывало, я и два мои брата среди церкви пели трио "Да
исправится" или же "Архангельский глас", на нас все смотрели с умилением и
завидовали моим родителям, мы же в это время чувствовали себя маленькими
каторжниками». Именно тогда в нем зародились сомнения в искренности
некоторых церковных обрядов или в поведении людей. И уже зрелый автор пьес и
романов напишет своему издателю Суворину весьма нелицеприятные для верующего
человека слова: «Вообще, в так называемом религиозном воспитании не
обходится дело без ширмочки, которая недоступна оку постороннего. За
ширмочкой истязуют, а по сю сторону улыбаются и умиляются».
Казалось бы, такие слова – приговор Чехова своему отношению к вере и
православию. Но если бы мы могли делать глобальные выводы о его духовном
мире только по двум-трем цитатам из его писем, то тогда мы должны были бы
делать и подобные выводы о его творчестве, пользуясь лишь двумя-тремя
цитатами из его рассказов или пьес. Жизнь такого гения, как Чехов – гораздо
серьезнее, глубже и многограннее, нежели отдельно взятый всплеск
воспоминания и эмоций, относительно хотя бы собственного детства. Кто не
серчал на трудные минуты в отрочестве, когда взрослые заставляли делать
что-то против ребячьей воли!
Конечно, юному Антону приходилось также учиться и в греческой школе в
Таганроге. Учивший детей грек настойчиво требовал заучивать уроки, частенько
бил учащихся линейкой, а самым любимым его наказанием было становление
провинившегося в угол на молотую соль коленями. Последовавшая затем
гимназия, по мнению исследователей творчества писателя, как раз вызвала у
юноши отвращение к фальшивым и лицемерным утверждениям о жизни и ее
устройстве. Хотя именно тут он приобщился к чтению, а, что удивительно,
преподаватель Закона Божьего некто Фёдор Покровский стал невольным автором
знаменитого чеховского литературного и журналистского псевдонима – «Чехонте».
По поводу не простого детства Чехова и его собственного к нему отношения
высказался как-то писатель Иван Бунин в своих воспоминаниях, и довольно
интересно: «Единственное оправдание – если бы не было церковного хора,
спевок, то и не было бы рассказов: ни "Святой ночью", ни "Студента", ни
"Святых гор", ни "Архиерея", не было бы, может быть, и "Убийства" без такого
его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ (выделено мной. –
К.К-С.)».
Именно религиозное образование в детстве оставило в нем глубокие знания
православных традиций, о которых весьма красноречиво говорят его же письма.
И если Чехов порой упоминает «древние, тяжелые, как кованная парча или
старинный оклад на иконе, церковнославянские эпитеты», то вот, что мы читаем
в одном из его писем к автору, приславшему ему на суд свое сочинение: «Я
прочитал Ваш рассказ… он успеха иметь не будет. Причина не в сюжете, не в
исполнении, а в поправимых пустяках… Где Вы видели церковного попечителя
Сидоркина? Правда, существуют церковные старосты, или ктиторы, но никакие
старосты и попечители, будь они хоть разнаивлиятельнейшие купцы, не имеют
права и власти переводить дьячка с одного места на другое… это дело
архиерейское… В конце рассказа дьячок поет: «Благослови душе моя, Господи, и
возрадуется…» Такой молитвы нет. Есть такая: «Благослови, душе моя, Господа,
и вся внутренняя моя имя святое Его». Нельзя не отметить, что Чехов пишет
слова «Бог» и «Господь» с большой буквы, и это также о многом говорит.
Тот же И.А. Бунин не случайно вспоминал о противоречивых исканиях Чехова:
«Что думал он о смерти? Много раз старательно твердо говорил мне, что
бессмертие, жизнь после смерти в какой бы то ни было форме – сущий вздор:
"Это суеверие. А всякое суеверие ужасно. Надо мыслить ясно и смело. Я как
дважды два четыре докажу вам, что бессмертие – вздор"». Однако мы можем
прочитать в одном из писем Чехова к тому же Бунину и совсем другие строки:
«Ни в коем случае мы не можем исчезнуть без следа. Обязательно будем жить
после смерти. Бессмертие – это факт. Вот погодите, я докажу вам это».
Земская
больница в Звенигороде. Была построена в 1885 г.
Но вернемся в Звенигород, ибо события, которые произошли с молодым доктором
и писателем Чеховым в период его пребывания здесь, оказались во многом
определяющими для понимания его отношения к вере в последующие годы его
жизни.
Самое интересное, что было связано с жизнью практиканта от медицины в
подмосковном городе (тогда между прочим – крупном и важнейшем уездном
центре), а она продолжалась довольно длительный период — с перерывами почти
два года, можно назвать так: познание реальной жизни. Так было, когда он
бывал в имении Морозова – в «английском» замке села Успенское у Звенигорода.
Так было в более ранний период, когда будущий писатель проживал на западе
Подмосковья постоянно. Известно, что в 1884 году ему пришлось замещать в
городе уездного врача. Тогда и назвал он сам себя «земским эскулапом». «Живу
в Звенигороде и вхожу в свою роль... Милое дело!»
Из этого времени пришли к читателям известные рассказы «Мертвое тело», «На
вскрытии», «Сирена». Чехов попал в больницу Звенигорода почти случайно.
Однажды он познакомился со звенигородским врачом С.П. Успенским, который
заявил ему следующее: «Послушай, Антон Павлов. Я поеду в отпуск, а заменить
меня некем. Послужи, брат, ты за меня. Моя Пелагея будет тебя кормить. И
гитара есть...». Так все и произошло.
У врача, тем более, уездного – много обязанностей и, конечно же,
ответственности. В трудах и заботах – не до «религиозных экзальтаций», когда
надо думать о наличии лекарств, персонале и возможности принять и осмотреть
всех желающих.
Один из его коллег позднее вспоминал, как будущий писатель «насадил на земле
больницы аллею лиственниц, которые еще и теперь стройными красавицами
тянутся от служебного корпуса вплоть до больничного», а кроме того, «нашел в
лице теперь уже покойного фельдшера земской больницы оригинал для героя
своей “Хирургии”».
Молодость, жажда познания жизни, просыпающаяся творческая энергия, новая
карьера — все это Чехов переживал тогда сполна. Не надо было еще всерьез
заботиться о собственном здоровье (редкие и счастливые времена!), ничто не
предвещало ближайших почти неизлечимых недугов. Вообще, звенигородский Чехов
— вовсе не тот Чехов, которого многие привыкли видеть на фотографиях или
представлять по будущим сочинениям. Еще не было ни собраний сочинений, ни
специального ухода за отращиваемой бородой, ни всеобщего почитания и славы.
В Звенигороде Чехов лечил людей, будучи еще сам здоровым человеком. Лишь
позднее он напишет: «У меня все в порядке, всё, кроме одного пустяка —
здоровья». А ведь именно в это время множество паломников стремились в этот
уездный город, прослышав о чудесных еще со старых времен исцелениях людей у
мощей преподобного старца.
Потому и примечателен факт: проживая в двух верстах от монастыря, слушая с
утра до вечера колокольные звоны, Чехов не обмолвился в письмах или
сочинениях хотя бы словом о своих впечатлениях или представлениях, связанных
со Звенигородской обителью или преподобным старцем Саввой. Не лечил разве он
тех, кто так или иначе работал при монастыре? Не слышал ли многочисленных
рассказов или преданий? Существовал ли он в стороне от реальной жизни, в то
время неизбежно во многом связанной с древней обителью? Известные
современники, бывавшие тут, почему-то замечали, а вот он, Чехов — нет.
Об этом академик Дмитрий Лихачев сокрушался с удивлением: «Мимо этой «своей
красоты» проходили Тургенев, Чехов, Толстой и многие другие. Чехов жил в
Звенигороде, жил на Истре, но ни разу не упомянул в письмах о тех памятниках
древнерусского зодчества, которые его окружали».
Тогда наука пыталась доказать всеми способами, что Бога не существует. А
любой врач мог видеть – если разрезать тело человека, то там не обнаружишь
души. Это было веяние времени.
Однако известно, что зимой 1885 года Чехов приезжал в Звенигород на
освящение вновь отстроенного здания городской больницы. Освящение — это
большое событие, и оно происходило, конечно же, с участием представителей
духовенства и монастырской братии... Казалось бы простой обряд. Однако все
же доктор-писатель принял в нем участие.
Но и об этом также — ни слова, нигде, даже ни строчки.
Легко можно представить, что мог думать молодой врач в уездном городе, так
много посвятивший докторской практике и уже начинавший писать рассказы,
когда из соседнего монастыря приходили люди и рассказывали о чудесах
исцеления без всякой профессиональной медицины, лекарств и
материалистических объяснений. Такие медицинские «нонсенсы» происходили при
его работе в Звенигороде постоянно. И отношение практикующего врача к ним
вполне понятно. Не желая комментировать события или высказывать по их поводу
какие бы то ни было мнения, Чехов просто «молчал». Вступить в полемику с
тогдашним уездным светским и духовным управлением для молодого человека было
просто карьерным самоубийством. А его отношение к современной церковной
жизни можно заметить и в более поздних бумагах, чего только стоит фраза из
письма Куприну (повторяющая его утверждение в письме к Суворину): «Я с
удивлением смотрю на всякого верующего интеллигента». Так и произошло в
итоге: писатель и духовная реальность Звенигорода в то время на первый
взгляд словно бы «не заметили» друг друга.
Но так ли это на самом деле?
Видимо, не совсем. Приведем лишь два-три примера.
Из письма Чехова — Ольге Книппер, его будущей супруге:
«24 апреля 1901 г. Ялта. Ты уже решила, куда нам поехать? На Волгу или в
Соловки? Думай, дуся... В Звенигороде в самом деле хорошо, я работал там в
больнице когда-то. Непременно поедем, супружница моя хорошая».
Письмо это было послано почти перед самым венчанием писателя и актрисы. В
нем, как и другом, приводимом ниже, больной Чехов мечтает о бракосочетании
по всем правилам церковной жизни и о предстоящем свадебном путешествии.
Из другого письма Чехова — Ольге Книппер:
«26 апреля 1901 г. Ялта. Ужасно почему-то боюсь венчания и поздравлений, и
шампанского, которое нужно держать в руке и при этом неопределенно
улыбаться. Из церкви укатить бы не домой, а прямо в Звенигород. Или
повенчаться в Звенигороде...»
Сама Ольга Книппер позднее вспоминала: «Росло и крепло чувство, которое
требовало каких-то определенных решений, и я решила соединить мою жизнь с
жизнью Антона Павловича, несмотря на его слабое здоровье и на мою любовь к
сцене. Верилось, что жизнь может и должна быть прекрасной… Жизнь с таким
человеком мне казалась нестрашной и нетрудной: он так умел отбрасывать всю
тину, все мелочи жизненные и все ненужное, что затемняет и засоряет самую
сущность и прелесть жизни».
Желание венчаться в городе своей творческой и врачебной юности, в городе
своей молодой энергии, своего здоровья, своих мечтаний и будущих надежд, то
есть совершить самое главное на тот момент событие в своей жизни именно
здесь, — может ли это желание говорить о чем-либо?
Конечно — да!
И хотя само венчание произошло в Москве, а потом молодые умчались в поездку
по Волге («на кумыс», для борьбы с чахоткой), звенигородское прошлое уже
преобразилось в душе писателя. Он мечтал вновь вернуться туда, откуда ранее
бежал, следуя внутренним противоречиям.
|
 |
|
Портрет Чехова
работы Исаака Левитана |
В 1885 году, когда Чехов
был в Звенигороде на освящении больницы, он затем поселится также в
Звенигородском уезде, в селе Бабкино, где продолжится его дружба с
художником Исааком Левитаном. Они бывали совершенно неразлучны. Особенно
когда ездили по Звенигородской дороге, на запад от Москвы. В здешнем уезде
автор знаменитых пейзажей много работал — писал картины, покровительствуемый
известными меценатами.
Левитан не был первооткрывателем этих мест в художнической среде. Не раз
бывали здесь и многие другие его коллеги. Среди них — Л.Л. Каменев, К.С.
Коровин, А.К. Саврасов, Н.П. Крымов.
С 1885 года дружба Левитана и Чехова стала особенно крепкой. Они провели
вместе лето (и еще два затем) в усадьбе Киселевых, что была в том же
Звенигородском уезде. Левитан только что испытал большое внутреннее
потрясение. Переживший тяжелый душевный кризис, доведший его до попытки
самоубийства (к счастью, неудачной), Левитан нашел в семье Чеховых теплое,
родственное отношение и искреннюю дружескую помощь.
А. Чехов так обрисовал подмосковное творчество художника И. Левитана:
«Стыдно сидеть в душной Москве... Птицы поют, трава пахнет. В природе
столько воздуха и экспрессии, что нет сил описать... Каждый сучок кричит и
просится, чтобы его написал Левитан».
Одна из учениц живописца, художница С.П. Кувшинникова, оставила вдохновенные
строки, связанные с его восприятием божественной красоты живого мира: «Во
время жизни в слободке под Саввиным монастырем Левитан сильно страдал от
невозможности выразить на полотне все, что бродило неясно в его душе… Я
убедила Левитана уйти из дому, и мы пошли по берегу пруда, вдоль
монастырской горы. Вечерело… Зачарованный, стоял он и смотрел… Невольно
заговорил Левитан об этой красоте, о том, что ей можно молиться, как Богу, и
просить у нее вдохновения, веры в себя, и долго волновала нас эта тема. В
Левитане словно произошел какой-то перелом, и когда мы вернулись к себе, он
был уже другим человеком. Еще раз обернулся он к бледнеющему в сумерках
монастырю и задумчиво сказал: “Да, я верю, что это даст мне когда-нибудь
большую картину”».
Незабываемое время для него и даже для Чехова было тогда, когда они
проживали в здешнем имении Сергея Морозова, в селе Успенском. Известно, что
писателю не очень понравилось поместье Морозова близ Звенигорода. Однако тот
приезд на звенигородские земли стал для него крайне важным впоследствии. О
чем забывают рассказать многие исследователи его творчества.
Речь о том, что Морозов выручил Чехова в том же году, в связи с трудным
материальным положением писателя во время его поездки для лечения за границу
(он был в это время во Франции). Подробности изложены в письме друга
писателя – Исаака Левитана. Вот оно.
«Чехову А.П. Москва. 21 сентября 1897. Дорогой мой Чехов! Сейчас подали мне
твою телеграмму, и я успокоился. Завтра или послезавтра будут посланы тебе
2000 рублей. Эти деньги вот откуда: я сказал Сергею Тимофеевичу Морозову,
что тебе теперь нужны деньги и что если он может, пусть одолжит тебе 2000
рублей. Он охотно согласился… Милый, дорогой, убедительнейше прошу не
беспокоиться денежными вопросами – все будет устроено, а ты сиди на юге и
наверстывай свое здоровье. Голубчик, если не хочется, не работай ничего, не
утомляй себя… Пробудь до лета, а если понравится, - и дольше… До свидания.
Храни тебя Бог…».
Эти деньги очень помогли больному Чехову, а Сергей Морозов позднее даже и не
упоминал о них писателю…
Кстати, годы спустя, практически рядом с усадьбой Морозова будет проживать
на Николиной Горе вдова А.П. Чехова – Ольга Книппер-Чехова…
Между тем впервые Чехов попал в Звенигород еще до врачебной практики, в 1883
году. И весьма своеобразным способом. Вместе с друзьями он прошел пеший
путь, который выбирали обычно пилигримы и паломники еще со времен царя
Алексея Михайловича — от Воскресенска до Звенигорода. То есть — от
Ново-Иерусалимского монастыря до Саввино-Сторожевской обители.
И разве это не послужило ему через год поводом для выбора места своей службы
в качестве доктора?
Или вот еще.
Жизнь и врачебная деятельность в Звенигороде навевали разные мысли, которые
позднее отражались в некоторых его ранних миниатюрах. В рассказе «Темнота»,
навеянном «звенигородскими» ощущениями, герой-мужичок в трудной ситуации
просит другого персонажа — больничного доктора: «Рассуди по-божецки!» Но
доктор живет в реальном, вполне прагматичном мире, а потому и отвечает по
поводу болезни: «Уж тут не может ничего поделать ни губернатор, ни даже
министр, а не то что становой».
Мужичок уходит от доктора и тут вдруг встречает на дороге странного старика.
«Было тихо, только какой-то старик в бабьей кацавейке и в громадном картузе
шел впереди...» Поведав ему свою проблему, мужик услышал в ответ: «Оно,
конечно, доктор этих делов не знает. Он хоть и барин, но обучен лечить
всякими средствиями, а чтоб совет настоящий тебе дать... — он этого не
может».
Звенигород, венчание в монастыре, доктор, старец на дороге...
И это тоже — настоящий Чехов.
Бунин вспоминал позднее: «Последнее время он часто мечтал вслух. Стать бы
странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у
озера, сидеть летним вечером на лавочке у монастырских ворот»…
В последний раз Чехов приехал в Звенигород за год до кончины, в 1903-м.
Врачи советовали ему поменять Ялту на Подмосковье. Он мечтает купить здесь
дом и поселиться. Но здесь многое переменилось. «Видел могилу С.П.
Успенского (того самого врача, которого он заменял в здешней больнице), -
писал он, - решётка пока цела, крест уже упал, подгнил».
Чехов приехал в Звенигород поклониться незамеченным в молодости святыням.
Знаменитый и много знающий о жизни. Смертельно и безнадежно больной.
О чем думалось ему тогда?
Мы не знаем, так как он ничего об этом не написал. Слишком сокровенными,
видимо, были эти мысли, чтобы ими можно было делиться с окружающими.
И это было его духовным выздоровлением, проявившимся нежданно через
страдания из-за реальной мучительной болезни.
Испытание жизнью и творчеством – таковым предстает перед нами теперь, 150
лет спустя, путь великого русского писателя в его внутренних исканиях,
победах и поражениях.
http://www.interfax-religion.ru/?act=print&div=11050
Данная
публикация является авторской работой (частично вошедшей в книги)
Константина Ковалева-Случевского (Константина Ковалева). При использовании материала
или перепечатке любых отрывков (цитат) из текста в интернете -
ссылка (действующая!)
на данный сайт и
упоминание полного имени и фамилии автора -
Константин Ковалев-Случевский
- обязательны!
С иными правами можно ознакомиться внизу страницы в разделе "Copyright".
