Константин Ковалев-Случевский
Острое чувствование скорби
А.Н. Радищев
Фонарщик, раздвинув стремянную лестницу, взобрался наверх, встал на
колени, рискуя упасть, и, просунув под фонарное стекло палочку с колпачком,
затушил огонь. Ровный утренний свет разлился по затихшим улочкам. Изредка
тишину не разбуженного города нарушал грохот кареты, запряженной шестеркой
гнедых. И снова проспекты Петербурга погружались в молчание. В пасхальное
утро город отсыпался после продолжительного ночного бдения, готовился к
торжествам и праздничным гуляньям.
К полудню улицы и площади стали наполняться народом —
подмастерьями, служилыми людьми, солдатами, купцами, детьми. Лавки с
разнообразными товарами, горячее питье с лакомствами, веселые развлечения —
качели, скоморошьи театры — уже готовы. Огромные, высотою с трехэтажный дом,
вертикально крутящиеся карусели, построены умелыми руками. Между двух
толстых бревен закреплен открытый короб. В четыре таких короба влезают по
двое самых отчаянных. Бревна вращаются, поскрипывая, а короба поднимаются то
вверх, то вниз. Рядом — карусели обычные. На деревянном настиле — игрушечные
сани, в которые впряжены диковинные животные — слоны, единороги.
«Вот раз! И два!» — покрикивает карусельщик. Платформа крутится все быстрее
и быстрее. Пожилой бородатый купец на слоне срывает с головы шапку, бросает
ее наземь и кричит: «А ну, наддай еще!» Парень на санях, улучив момент,
обнимает молодуху и крепко целует ее в губы.
Ребятишки смеются. Мимо проезжает карета. Лакей на козлах с грустью
поглядывает на веселье.
И тут, вдруг, гам и крики заглушает громкая удалая музыка. Из беседки,
выстроенной над каруселями, грянул духовой оркестр. Народ окружает
музыкантов. Карусели крутятся еще быстрее. Парень еще крепче прижимает свою
спутницу. А купец, не выдержав, сваливается со слона под всеобщий смех.
Петербург отмечал праздники.
Таким он представал перед всяким приезжим весною 1790 года — знаменательного
для истории российской музыкальной культуры.
Поющие слепцы. Рисунок И.
Ерменева, конец XVIII в.
Дверь крепостного каземата открылась бесшумно, словно ее только что смазали
свиным салом. В едва освещенную камеру, где господствовал запах сырости и
тлена, чуть сгорбившись, вошел арестант, одетый в платье из недешевого
сукна. Да и судя по манерам был он птицей высокого полета. Недаром комендант
приказал строжайше — глаз с него не спускать.
Дверь закрылась так же бесшумно, как и отворилась. Еще один «жилец»
Петропавловки поселился под ее мрачными сводами.
То было 30 июня 1790 года.
Арестанта звали Александр Радищев. Он только что выпустил в свет
«Путешествие из Петербурга в Москву»...
Петропавловский узник начал отсчет дням заключения, когда Н. М. Карамзин
совершал путешествие по Европе и, пересекая пролив Ла-Манш, наблюдал на
горизонте туманные очертания английских берегов. Радищев избрал для своей
поездки более короткий маршрут, длиною всего несколько сотен верст. Но
увиденное и записанное по пути стоило ему многого. И теперь, прислоняясь к
сырой каменной кладке каземата, «бунтовщик хуже Пугачева» перебирал в уме
события последних месяцев. Он прекрасно понимал, что одним арестом дело не
закончится, что предстоят длительные выяснения и допросы. А потом...
Вспомнить, конечно, было о чем. Особенно отчетливо всплывали в памяти мотивы
протяжных песен, слышанных по дороге, а они уже возрождали картины прошлого,
с предельной ясностью восстанавливали в отдаленных «уголках памяти»
мельчайшие подробности и детали...
Расставание с петербургскими друзьями. Кибитка. Звон почтового колокольчика.
Дорога...
Рытвина на обочине — и повозка останавливается. Рядом — почтовый двор.
«Повсюду молчание»...
Этот «звуковой штрих» радищевского повествования вдруг прерывается рассказом
о столкновении с нерадивым почтовым комиссаром.
Но дела улажены. Снова в путь. И тут возникает мелодия...
«Лошади меня мчат; извозчик мой затянул песню, по обыкновению заунывную. Кто
знает голоса русских народных песен, тот признается, что есть в них нечто,
скорбь душевную означающее. Все почти голоса таковых песен суть тону
мягкого».
Радищев размышляет о музыкальном характере народа, о роли песни в
общественной жизни.
«На сем музыкальном расположении народного уха умей учреждать бразды
правления. В них найдешь образование души нашего народа. Посмотри на
русского человека; найдешь его задумчива»...
Дорога, кибитка, бубенцы, песня... Песнь ямщика, услышанная Радищевым,
вынесена им на страницы российского печатного произведения впервые!
Но мы отвлеклись.
И снова дорога. И снова:
«Извозчик мой поет»...
Позади уже Тосна, Любани, Чудово, Вышний Волочек. Позади споры о цензуре и
свободе книгопечатания на почтовом дворе Торжка. Проезд через Медное памятен
хороводом молодых баб и девок.
Промелькнули Тверь, Городня, Завидово.
Наконец, лошади донесли до Клина.
И здесь Радищев запечатлевает незабываемую картину.
«Как было во городе во Риме, там жил да был Евфимиам князь»... Поющий сию
народную песнь, называемую «Алексеем божиим человеком», был слепой старик,
сидящий у ворот почтового двора, окруженный толпою по большей части ребят и
юношей. Сребровидная его глава, замкнутые очи, вид спокойствия, в лице его
зримого, заставляли взирающих на певца предстоять ему с благоговением.
Неискусный его напев, но нежностию изречения сопровождаемый, пронизал в
сердце его слушателей, лучше природе внемлющих, нежели взращенные во
благогласии уши жителей Москвы и Петербурга внемлют кудрявому напеву
Габриелли, Маркези или Тоди. Никто из предстоящих не остался без зыбления
внутри глубокого, когда клинский певец, дошед до разлуки своего ироя, едва
прерывающимся ежемгновенно гласом изрекал свое повествование. Место, на коем
были его очи, исполнилося исступающих из чувствительной от бед души слез, и
потоки оных пролилися по ланитам воспевающего. О природа, колико ты
властительна! Взирая на плачущего старца, жены возрыдали; со уст юности
отлетела сопутница ее, улыбка; на лице отрочества явилась робость, неложный
знак болезненного, но неизвестного чувствования; даже мужественный возраст,
к жестокости только привыкший, вид восприял важности. О! природа,— возопил я
паки... Сколь сладко неязвительное чувствование скорби! Колико сердце оно
обновляет и оного чувствительность. Я рыдал вслед за ямским собранием... О
мой друг, мой друг! почто и ты не зрел сея картины? ты бы прослезился со
мною, и сладость взаимного чувствования была бы гораздо усладительнее».
Трудно, перечитав эти строки, не ощутить необычайную силу воздействия песни
слепого старца, описанного Радищевым. Словно когда-то доводилось слышать
подобное. Воистину оказалось, что «сию картину» можно зреть.
Современник Радищева — художник Иван Ерменев — преподнес потомкам бесценный
дар — серию рисунков, изображающих бедных крестьян и нищих ходоков.
Созданные, по одной версии, в 1760-х, а по другой — в 1790-е годы, быть
может, даже в год выхода в свет «Путешествия из Петербурга в Москву»,
рисунки столь близки по духу к радищевским страницам, что Ерменева порой
называли «Радищевым в живописи».
Среди его зарисовок есть и знаменитые «Поющие слепцы». Второй такой по силе
эмоционального воздействия рисунок русского мастера XVIII века трудно
сыскать.
На земле кружком сидят слепые старцы. Спины их согнуты. Они не видят
окружающего, друг друга. Но в атмосфере, переданной художником, есть
«нечто», всех их объединяющее. Это песня. Мотив песни — тосклив и горестен,
что заметно по выражению их лиц. Но они поют сосредоточенно и самозабвенно.
На какой-то протяжной ноте задержали слепцы мелодию. В этот момент и
запечатлел их художник.
Нельзя не изумиться, сколь схожи радищевский клинский нищий и ерменевские
слепцы.
Вокруг сидящих слепцов на рисунке сгрудился простой люд. Опершись на палки,
бородатые мужики вслушиваются в мелодию. Кто-то подпевает. И мы будто видим,
как песня старцев «заставляет взирающих... предстоять с благоговением», как
«неискусный... напев, нежностию изречения сопровождаемый, проницал в сердца
его слушателей» и даже как «никто из предстоящих не остался без зыбления
внутрь глубокого»...
Старик у ворот почтового двора в Клину и его «народная песнь» убили покой в
душе Радищева. Готовя рукопись книги, способной взорвать привычный уклад
двора и довести до бешенства императрицу, путешественник, пораженный
услышанным, почувствал в слепом ходоке (тоже путешественнике!) великую
страсть и духовную силу. Радищев написал, что «желал его благословения на
совершение пути и желания моего» (выделено мной.— К.К.), словно в мелодии
песни он узнал руководящую его сердцем энергию действия, а в подлинном
чувствовании — одно из главных условий существования. «Соблагословение
чувствительных душ облегчает стезю в шествии и отъемлет терние
сомнительности»,— возникнет в уме клинского гостя мысль, навеянная
увиденным.
Радищев спешит хоть чем-то отблагодарить калеку. Его подарок старцу —
особый.
«Холодная у нас была весна, у меня болело горло,— жаловался певец,—
платчишка не было чем повязать шеи — бог помиловал, болезнь миновалась...
Нет ли старенького у тебя платка? Когда у меня заболит горло, я его повяжу;
он мою согреет шею, горло болеть перестанет...»
Радищев «снял платок с... шеи, повязал на шею слепого... И расстался с ним».
Особенность такого дара состояла в том, что, заботясь о больном горле
бродячего сказителя, Радищев тем самым как бы спасал его певческое
искусство, спасал его песню. Именно потому столь дорого было для слепца
подношение незнакомца; платок он «надел, заболев перед смертию, на шею, и с
ним положили его во гроб»...
«О! если кто чувствует цену сего платка, тот чувствует и то, что во мне
происходило...» — восклицал пораженный путешественник, узнав о такой
кончине.
Но для нас эта история еще не вся. Мы не прояснили суть мысли, заключенной в
радищевских строках. Особо знаменательно противопоставление автором
«Путешествия» слушателей, «лучше природе внемлющих» — то есть людской толпы
у почтового двора,— «взращенным во благогласии жителям Москвы и Петербурга,
внемлющим кудрявому напеву Габриелли, Маркези или Тоди» — известнейших
итальянских певцов, гастроли которых проходили в России с большим триумфом.
Можно думать, что Радищев был не просто любителем музыки — но эстетом,
знающим толк в музыкальной и театральной жизни столичных городов.
Если Радищеву приходилось посещать их концерты (а скорее всего, что это так
и было, ведь иначе он не сравнивал бы), то это значит, что еще почти 15 лет
назад он слышал выступление одной из лучших итальянских солисток XVIII века
Катерины Габриелли в Петербурге, мог слышать оперу Томазо Траэтта «Антигона»
с её участием или же попасть на один из придворных музыкальных вечеров летом
1774 года, на которых, как поведал «Камер-фурьерский журнал», «певица
Габриельша» привлекла всеобщее внимание.
Не исключено также, что десятилетие спустя он был в числе гостей,
приглашенных на оперу Джузеппе Сарти «Армида и Ринальдо», сочиненную в честь
открытия Нового Эрмитажного театра. Главные партии исполняли известные всей
Европе Луиза Тоди — певица португальского происхождения, и итальянец Луиджи
Маркези. «Во время представления,— писал современник,— один над другим
стараясь одержать поверхность, пением своим они удивляли и восхищали
знатоков музыки». Если же Радищев не удостоился чести посетить оперу Сарти,
то услышать Тодди и Маркези на одном из многочисленных вокальных концертов в
Москве или Петербурге было возможно.
Вот каких корифеев музыкального театра припомнил вдруг Радищев, вслушиваясь
в напев старца! И «кудрявость» их искусства он осмелился, идя против «моды»,
противопоставить «природе», «неязвительному чувствованию»!
«Сердечную чувствительность» Радищев не раз назовет «природным» (а значит —
истинным) музыкальным восприятием. В другом месте «Путешествия» он устами
одного из героев скажет: «Я вас научил музыке, дабы дрожащая струна согласно
вашим нервам возбуждала дремлющее сердце; ибо музыка, приводя внутренность в
движение, делает мягкосердие в нас привычкою».
Умение чувствовать «возбуждение сердца» всегда было свойственно Радищеву.
Отдельные заметки о музыке, о музыкальном быте будут затем мелькать в его
записях, которые он вел долгие годы мытарств по Сибири, в последний период
жизни. Но именно в год появления на общественный суд «Путешествия из
Петербурга в Москву» он сумел высказать самое затаенное, глубинное — свои
взгляды на российскую музыкальную традицию.
«Ныне настало то время, что чувства ваши, дошед до совершенства возбуждения,
но не до совершенства еще понятия о возбуждаемом, начинают тревожиться
всякою внешностию и опасную производить зыбь во внутренности вашей»…
«Посмотри на русского человека; найдешь его задумчива»...
Данная
публикация является авторской работой (частично вошедшей в книги)
Константина Ковалева-Случевского (Константина Ковалева). При использовании материала
или перепечатке любых отрывков (цитат) из текста в интернете -
ссылка (действующая!)
на данный сайт и
упоминание имени и фамилии автора - обязательны!
С иными правами можно ознакомиться внизу страницы в разделе "Copyright".
