Константин Ковалев-Случевский
За шекспировской строкой
Б.Л. Пастернак
Пастернака-поэта я открывал для себя, как и многие, в юношеские годы, в
период стихотворчества. Особенно в те 1970-е, студентом-историком, когда уже стали
доступны ксероксы и подпольные западные издания. «Доктор Живаго» произвел
сильное впечатление, особенно образ философа, проживающего в эмиграции, в
котором я сразу же узнал Николая Бердяева (впрочем, не только его). Это
мини-открытие побудило тогда написать статью на эту тему, с анализом всех
высказываний героя романа и сопоставлением их с «оригиналом». Статья потом
затерялась, ведь писалась «в стол», и в этом самом столе и сгинула, не помню
– как и куда…
Однажды мне попалось неопубликованное письмо Пастернака, где он отвечал
молодому поэту на его просьбу прочитать и оценить его ученические стихи.
Борис Леонидович «мягко» намекал этому сочинителю, что для того, чтобы
писать стихи, надо заняться хотя бы своим образованием, и предлагал изучать
историю, которая приводит в порядок знания и мысли. Я учился на истфаке, и
поэтому мне было приятно, что я удачно последовал хоть какому-то совету
великого поэта.
Наконец, появилось желание увидеть все, что связано с Пастернаком своими
глазами. Особенно то, что хотя бы частично описано в романе и стихах из
него. И я отправился в первый раз в своей жизни в подмосковное село
Переделкино.
Год был, кажется 1975-й. Время я выбрал крайне неудачное. Была зима и
сильнейший мороз. От электрички я прошел на кладбище, нашел могилу поэта
(тогда меня поразило чудесно сохранившееся зимой свежее зеленое яблоко на
памятнике). А затем отправился к его дому.
Музея в нем тогда еще не было. Дом был закрыт. Вокруг была тишина, снег и
мороз.
Я не очень правильно оценил свои силы в такую погоду. Все расстояния
преодолевались пешком, а оделся я по-студенчески, не очень тепло.
В результате – промерз до костей (хотя принято говорить - "до мозга костей"))). Деваться было совершенно некуда. Состояние
мое было близко к отчаянному.
Так я забрел в дом-музей Корнея Чуковского, он был расположен неподалеку. Позвонил в дверь. Мне открыла
женщина (та самая Клара Израилевна – всем известный ангел-хранитель дома).
Увидев замерзающего студента, она всплеснула руками и затащила меня внутрь.
Я был раздет, отогрет, накормлен и напоен горячим чаем. Никого больше в тот
будний день в музее не было, и мне уделили несколько часов с подробным
рассказом и обширной экскурсией по дому.
К Чуковскому я относился и отношусь без особого пиетета. Однако тогда был
очень удивлен фактом, что он, оказывается, был почетным доктором
Оксфордского университета. Его докторская мантия висела на стене кабинета.
Он получил это научное звание за переводы из английской поэзии на русский
язык.
Оксфорд, Переделкино, кладбище, кабинеты писателей. Все это было для меня
чем-то фантастическим, из другого мира, мира великой, трудной творческой
жизни и судеб ушедших сталинских времен.
Знал ли я тогда, что когда-нибудь сам попаду в реальный Оксфорд, буду читать
там лекции, познакомлюсь с десятками ученых, одевающих в период выпускных
экзаменов свои знаменитые мантии, увижу в старинном университетском
английском городе родную сестру Бориса Пастернака и замечательную коллекцию
картин его гениального отца – художника Леонида Пастернака, сохранившуюся в
оксфордском музее Эшмолиан? Конечно, не знал. Но – о, чудеса жизни! – это
все со мной произошло.
Произошло после трудностей уже моей судьбы, не выездной жизни в
большевистский период, проблем с 5-м ведомством КГБ, почему-то взявшим меня
на заметку в качестве «инако»-мыслящего гражданина. Однако, во времена
перестройки, когда я уже работал в Институте Мировой Литературы Академии
наук, меня все же включили в состав группы молодых ученых, которых
отправляли по обмену в Англию, в Оксфордский университет. Хотели поехать
многие, но англичане отказали всем, приглашая лишь пятерых специалистов
возрастом до 40 лет. Таковых на весь институт (средний возраст сотрудников в
середине 1980-х в институте был около 65-70 лет) оказалось всего 4 человека.
И поэтому мы все, в неполном составе, были отправлены.
Это был мой первый в жизни выезд за рубеж, да еще сразу в капстрану (что
было невозможно, пока ты не посетил перед этим любую соцстрану), к тому же –
в Оксфорд, место, отмеченное в моей памяти докторской мантией Чуковского и
жестоким зимним морозом пастернаковского Переделкино.
А затем жизнь привела меня надолго и в само Переделкино. Впрочем, об этом
следует рассказать как-нибудь отдельно…
Но еще до Оксфорда, в начале 1980-х, я работал в «Альманахе библиофила»,
редакция которого, собственно, состояла из меня одного. Это было удачное
место работы. Хватало времени на свое творчество, и главное – приходилось
общаться с интересными людьми, библиофилами, владельцами необычных коллекций
и архивов.
В одном из таких архивов мне попались на глаза листочки с давно знакомым
почерком. Да-да, это был почерк Бориса Пастернака. Так появилась эта
публикация, быть может, не имеющая выдающегося научного значения, но весьма
важная для меня. Хотя бы что-то, но я смог сделать в память о человеке,
который, безусловно, стал эпохой в жизни страны, а уж в моей жизни –
абсолютно точно.
Привожу эту работу так, как она была впервые опубликована. Она может быть и
сегодня интересна как шекспироведам, так и исследователям творчества Бориса
Леонидовича Пастернака.
В архиве известного издательского работника советской эпохи – Петра
Ивановича Чагина, сохраненном его женой Марией Антоновной, находятся книги с
автографами, неопубликованные письма многих прозаиков и поэтов нашей страны.
Чагин вошел в историю литературы XX века одним неожиданным образом: именно
ему Сергей Есенин посвятил когда-то цикл стихотворений «Персидские мотивы»,
в память о том, как они вдвоем путешествовали по Закавказью.
Среди бумаг архива есть и послания Б. Пастернака, К. Федина, отправленные
П.И. Чагину между 1941 и 1945 годами. Вместе со статьей Б. Пастернака об
английской поэзии, где высказываются примечательные мысли о творчестве
Шекспира, они привносят некоторые новые данные в изучение работы поэта над
переводами.
Дружба Пастернака и Чагина началась еще до войны. Будучи в то время
директором Гослитиздата, П.И. Чагин осуществлял публикацию многих его стихов
и переводов. На одной из фотокарточек, подаренных позднее Чагину, Пастернак
писал: «Мы вместе прошли часть жизненного пути. Без Вас это было бы труднее.
Спасибо! С любовью Б. Пастернак».
Первые месяцы Великой Отечественной войны... Пастернак до октября 1941 года
оставался в Москве. В то время продолжалась его интенсивная работа над
переводами из Шекспира, начатая несколько лет назад. Последняя доработка
«Гамлета». И вот новый труд — «Ромео и Джульетта».
...Нестройное собранье стройных форм,
Холодный жар, смертельное здоровье,
Бессонный сон, который глубже сна.
В октябре поэт отправился в эвакуацию, приезжает в Чистополь. Семья его
поселилась в доме на улице Володарского, «в самом конце ее, напротив
городского сада». Комната соседствует с коммунальной кухней, дверь в которую
почти всегда открыта, и оттуда «круглосуточно» доносятся звуки старого
патефона. Но именно чистопольский период был плодотворен для
Пастернака-переводчика.
Воодушевленный просьбами литературоведа М. Б. Храпченко о необходимости
именно в военное время продолжить работу над шекспировскими трагедиями, поэт
уже через два месяца заканчивает перевод. В начале декабря в маленькой
столовой, где постоянно собирались писатели, можно было застать такую
картину: Пастернак сидит без пальто, ест остывшие пустые щи и одновременно
просматривает листочки бумаги, что-то исправляя в них. Это были листки с
заключительными строфами «Ромео и Джульетты». В письме к П.И. Чагину,
датированном 12 декабря, Б. Пастернак сообщает:
«Дорогой Петр Иванович!
Я ответил Вам телеграммой: «Перевод готовлю». Вот объясненье. Когда я сюда
приехал, у меня было два обязательства, перед Вами (Словацкий) и перед
Храпченко (пер. «Ромео и Джульетты»). Это соглашенье было заключено раньше,
незадолго до войны. Комитет по дел[ам] иск[усств] только авансировал работу,
предоставив мне свободу выпуска перевода, где я захочу.
Война застала меня за вторым актом. Естественно, я забросил перевод.
В начале октября Михаил Борисович (Храпченко.— К, К.) удивил меня увереньем,
что работа не утратила желательности и важности. Он просил продолжать ее.
В Чистополь я попал к концу октября. Вчера вывел последнюю строчку перевода.
Вчерне «Ромео» готов, его осталось отделать и переписать.
...Не возьмете ли Вы нового перевода? Снеситесь консультативно с „Комитетом"
и сообщите мне свое решенье. Дела мои не блестящи, не протомите меня с
ответом.
Теперь о Словацком. Я с завтрашнего дня засяду за него. Я с таким же успехом
мог бы заняться им, как и «Р[омео] и Дж[ульеттой]», но хорош бы я был, если
бы Словацкий остался без приложенья. В положении этой неясности Шекспир
казался мне риском более разумным. В этом смысле Ваша телеграмма была для
меня радостной неожиданностью1...
Итак, проза, просьба. Подстрочный материал надо пополнить до задуманного
редакцией объема. Буду ждать досылки подстрочников.
Другая просьба. Помогите мне в пристройке переводов в наши журналы, лучше
сказать, возьмите великодушно этот труд на себя. Я не знаю, куда какие
перевезли. Списываться с ними отсюда затруднительно. Дайте тем из них,
которых заинтересует Словацкий, мой адрес, и таким образом меня с ними
свяжите.
В заключенье извините меня за невольную проволочку. Она была вызвана общей
неизвестностью, я скоро это заглажу.
Жму Вашу руку и желаю всего лучшего. Жив ли Ваш сын?2 Уверен, что Вы мне не
откажете в скором и подробном ответе, который буду ждать с нетерпеньем.
Привет В[ашей] супруге Ваш Б. Пастернак».
К этому письму примыкает и телеграмма, посланная П.И. Чагину из Чистополя
(от 6 января 1942 года):
«Красноуфимск. Государственное издательство. Чагину. Перевод готовлю.
Отвечаю письмом. Пастернак».
Из содержания посланий видно, что Пастернак кроме всего обещает «с
завтрашнего дня» засесть за перевод стихов польского поэта Юлия Словацкого.
И действительно, находясь в Чистополе, и позднее, он переводит большой цикл
его стихотворений, поэмы, трагедию о Марии Стюарт.
Законченный вчерне перевод «Ромео и Джульетты» требовал доработки. Но
одновременно поэт воплощает свои давнишний замысел — перевод шекспировской
трагедии «Антоний и Клеопатра», заказанный ему МХАТом. Судя по всему,
черновики перевода пьесы появились сразу после окончания «Ромео и
Джульетты». Вот письмо к П.И. Чагину, где речь идет об «Антонии и
Клеопатре»:
«Он вчерне готов, а месяца через полтора надеюсь привезти его отделанным.
В Вашем добром желании я уверен...
Поздравляю Вас с нашими победами. Привет Вашей супруге...
Ваш Б. Пастернак».
Грандиозен был план поэта заново переложить на русский язык трагедии и
стихотворения Шекспира. Приблизить речь героев к народной, разговорной,
выписать детально яркие, характерные черты каждого персонажа, вложить в уста
действующих лиц не только глубокую по философичности фразу, но и точное
поэтическое слово — такая задача стояла перед переводчиком. Необходимо было
серьезно изучить творчество великого английского поэта, эпоху, мировую
шекспироведческую литературу.
Борис Леонидович в Чистополе пользовался библиотеками, которые успели
вывезти его коллеги-писатели. Он читал книги на английском, немецком,
французском языках. Из них наиболее дорогим для поэта стало двухтомное
издание Шекспира на языке оригинала. На полях этого редкого издания остались
варианты перевода отрывков и строф шекспировских пьес, замечания, пометки
Пастернака. Большую помощь оказала поэту книга В. Гюго о Шекспире на
французском языке. Частенько знакомые заставали его за чтением Гюго — в
пальто, в мало отапливаемой комнате.
Сам Пастернак лучшими русскими переводами «Ромео и Джульетты» считал
«перевод Михаловского в трехтомнике Гербеля и перевод Аполлона Григорьева»,
хотя, как отмечал поэт, последний «страдает чрезмерной русификацией текста».
26 февраля чистовой вариант пьесы был готов. На этот день назначается чтение
трагедии автором перевода.
Чтение происходило в зале городского Дома учителя. Денежный сбор полностью
был переведен на подарки бойцам Красной Армии. Под вечер в городе произошла
авария электростанции, и Пастернаку пришлось читать при свете двух
керосиновых ламп. Зал был почти полон. Собралась вся писательская колония и
много местной интеллигенции...
На этом вечере присутствовал и К. Федин, который с восторгом отозвался о
мастерстве Пастернака-переводчика. На другой день он сообщает в письме к
П.И. Чагину:
«Пастернак закончил перевод «Ромео и Джульетты» и читал его с большим
успехом. Действительно, многое в нем сделано великолепно. Он переводит
Словацкого, — по Вашему заказу. Советую Вам снестись с ним
непосредственно...
Ваш Конст. Федин».
С чтением стихов и переводов Б. Пастернак вместе с другими писателями
выступает на многих литературных вечерах в Чистополе, затем в Москве — в ВТО
и в Клубе писателей. Когда «Ромео и Джульетту» прочитал В.Н. Яхонтов, то он
не только был восхищен новым переводом, но и загорелся желанием сыграть всю
пьесу один — в виде моноспектакля...
Весной 1943 года Борис Леонидович возвращается к доработке «Антония и
Клеопатры».
«Дорогой Петр Иванович!.. — пишет он П.И. Чагину 1 марта 1943 года. — Для
отделки Антония, вчерне готового, мне понадобится еще месяц, и было бы жалко
бросать работу и ехать в Москву улаживать дела, до Вашей помощи весьма
плачевные...»
И почти через два месяца (23 апреля 1943 года):
«Ведь рано или поздно «Ромео» появится. «Антоний» готов, и я его скоро
привезу».
С нетерпением ждал окончания перевода «Антония и Клеопатры» В.И.
Немирович-Данченко, мечтавший поставить свою любимую пьесу на сцене. Он так
и не успел осуществить этот замысел, хотя план постановки уже был им
разработан.
8 июля Пастернак читал трагедию в зале ВТО и во вступительном слове отметил,
что считает ее самой реалистической из пьес Шекспира, которую по
«объективности» можно сравнить с «Анной Карениной» Толстого и «Госпожой
Бовари» Флобера...
Газета «Литература и жизнь» за 7 августа 1943 года писала:
«Пастернак закончил перевод «Антония и Клеопатры». Нам кажется, что это
самый удачный из его переводов... Он умеет передавать в словах дыхание живых
людей, их движения, их непосредственные чувства. И именно поэтому так близок
оказался ему Шекспир. Это больше чем перевод. Это встреча поэта с поэтом».
Последние два военных года Пастернак заканчивает переводы шекспировских
трагедий «Генрих IV» и «Отелло». Продолжается его переписка с Чагиным. Из
некоторых писем этого времени можно проследить характер работы поэта над
новыми произведениями.
«Дорогой Петр Иванович!
С выздоровлением! Но это письмо деловое, — об этой радости как-нибудь в
другой раз.
Скоро, говорят, выйдет «Ромео» (Пьеса в переводе Б. Пастернака была выпущена
ОГИЗом отдельной книгой летом 1944 года. — К.К). Распорядитесь, пожалуйста,
чтобы мне отпустили за наличн[ый] расч[ет] 100 экз[емпляров] книжки, она мне
оч[ень] потребуется для театров и за границу, — среди этой сотни несколько
нарядных, на хорошей бумаге и в переплете.
Еще раз горячо поздравляю Вас с благополучным исцелением. А я перетрухнул.
Как можно так пугать людей!!3 Сердечный привет Марии Антоновне.
Ваш Б. Пастернак.
26.V — 44».
«Дорогой Петр Иванович!
Вот заявление о Шекспире4. Достаточно ли оно многословно и глупо, чтобы
казаться мотивированным и академичным?.. Если оно не годится, не давайте ему
хода, но вопрос, пожалуйста, поставьте на рассмотрение сами, и поскорее,
прошу Вас.
Поторопите, пожалуйста, также брошюровку «Избранных»5 и печатанье «Отелло».
«Генрих» готов, я его переписываю, думаю дней через 10 приеду сдавать и за
ответом.
Искренне преданный Вам Б. Пастернак.
6.VIII — 1945».
...Так протекала эта интересная и напряженная работа. Шекспировское слово
окрасилось в новые тона, новые ритмические и звуковые сочетания,
свойственные лучшим традициям русского народного языка. Шекспир, Ралей,
Байрон, Китс, Бен Джонсон, Шелли — их стихи, переведенные Пастернаком, стали
достоянием русского читателя. И больше всего, конечно, Шекспир. Он —
основоположник, он — корень, он — законодатель. Как точны замечания
Пастернака о творчестве Шекспира, о его роли в английской поэзии! Как
по-новому, предельно ясно предстают они перед нами в этом отрывке из его
статьи о переводах английских поэтов на русский язык6:
«Возможности английской метрики неизмеримы. Немногосложность английского
языка открывает богатейший простор для английского слога. Сжатость
английской фразы — задаток ее содержательности, а содержательность — залог
музыкальности, потому что музыка слова состоит не в его звучности, а в
соотношении между его звучанием и значением. В этом смысле английское
стихосложение предельно музыкально.
Когда-то мнимо неоспоримое влияние Байрона на Пушкина я считал действием на
Пушкина самой английской формы. Встречался ли я с гением Китса или блеском
Суинберна, за любой английской индивидуальностью мне мерещился
чудодейственный повторяющийся придаток, который казался главной и скрытою
причиной их притягательности, независимо от их различий. Это явление я
относил к действию самой английской речи. Я ошибался.
Шекспир — величина слишком ошеломляющая, чтобы служить объяснением любой
странности, происходящей в его соседстве или в далекой преемственности.
Английская литература есть по преимуществу шекспировская, как всякая русская
есть пушкинская. Таинственный возбудитель, составляющий придаточную прелесть
всякой английской строки, называется не ямб или пятистопник, а Вильям
Шекспир, и во всех присутствует, и через все говорит.
Несущественно, что русское ответвление этой стихии, протянувшееся через
Жуковского, Лермонтова, Аполлона Григорьева, Блока и несколько новейших,
зарождено Байроном, подобно тому, как Гейне был проводником германских
влияний. Вместе с Байроном названый побег вышел из шекспировского ствола...
Снятие копий возможно только с фигур, прочно сидящих в своей графической
сетке. Переводу с языка на язык поддаются лишь правильные размеры и тексты с
обычным словоупотреблением... Чужой художественный беспорядок трудно
изобразить без того, чтобы в беспорядочности не заподозрили самого
изображения. За редкими исключениями вольные размеры в переводе производят
впечатление хромоты и ритмической неправильности. Такие же трудности
представляют стилистические капризы слога — ирония, афористика, вульгаризмы.
Краснобайства на чужом языке лучше не передавать совсем, или для его
передачи отправляться в область далеких от текста, но ближайших по
естественности параллелей...»
Эти мысли поэта лежат и в основе всей его переводческой деятельности.
Примечания
1 Чагин, который организовывал издание переводов Словацкого, телеграммой
уведомлял Пастернака, что работу необходимо продолжать.
2 Как выяснилось значительно позднее, он погиб на фронте.
3 Чагин писал Пастернаку о своем выздоровлении после длительной болезни.
4 Речь идет, очевидно, о заявке на публикацию переводов шекспировских
трагедий отдельным изданием (двухтомник был выпущен издательством
«Искусство» в 1949 г.).
5 Сборник избранных произведений Б. Пастернака готовился к печати также по
предложению Чагина. «В него должно быть включено все „самое описательное"», — говорил о нем Пастернак.
6 Эта статья была написана как отзыв на готовившийся в 1950-е годы к
изданию сборник английской поэзии в русских переводах.
Данная
публикация является авторской работой (частично вошедшей в книги)
Константина Ковалева-Случевского (Константина Ковалева). При использовании материала
или перепечатке любых отрывков (цитат) из текста в интернете -
ссылка (действующая!)
на данный сайт и
упоминание имени и фамилии автора - обязательны!
Перепубликация статьи требует согласования с автором.
С иными правами можно ознакомиться внизу страницы в разделе "Copyright".
