ДРУГАЯ РУБЛЕВКА
Тайны Царского пути
Виртуальное путешествие во времени и пространстве
ТЕКСТ КНИГИ:
из главы 7, продолжение
Глава
седьмая. ЛЮДИ И ВЛАДЕНИЯ
Бердяев перед высылкой из страны
В воспоминаниях философа Николая Александровича Бердяева, которые он назвал
«Самопознание», есть интересный рассказ о событиях 1922 года, перед его
высылкой за рубеж.
«Некоторое время я жил сравнительно спокойно. Положение начало меняться с
весны 22 года. Образовался антирелигиозный фронт, начались антирелигиозные
преследования. Лето 22 года мы провели в Звенигородском уезде, в Барвихе, в
очаровательном месте на берегу Москвы-реки… Леса около Барвихи были
чудесные, мы увлекались собиранием грибов. Мы забывали о кошмарном режиме,
он чувствовался меньше в деревне. Однажды я поехал на один день в Москву. И
именно в эту ночь, единственную за все лето, когда я ночевал в нашей
московской квартире, явились с обыском и арестовали меня. Я опять был
отвезен в тюрьму Чека, переименованную в Гепеу. Я просидел около недели.
Меня пригласили к следователю и заявили, что я высылаюсь из советской России
за границу. С меня взяли подписку, что в случае моего появления на границе
СССР я буду расстрелян… Высылалась за границу целая группа писателей,
учёных, общественных деятелей, которых признали безнадёжными в смысле
обращения в коммунистическую веру. Это была очень странная мера, которая
потом уже не повторялась. Я был выслан из своей родины не по политическим, а
по идеологическим причинам… Я не думал, что изгнание мое продлится 25 лет».
За этим рассказом стоит много любопытного. И реконструировать эти события,
связанные с Рублёвкой, нам помогут некоторые современники Бердяева.
Михаил Осоргин
В частности, его друг, писатель Михаил Осоргин. После переворота 1917 года
группа московских литераторов и учёных основала знаменитую в будущем Книжную
лавку писателей, которая в том виде работала с сентября 1918 до 1920 года. В
число пайщиков лавки вошли Михаил Осоргин, Николай Бердяев, Владислав
Ходасевич, Борис Зайцев, историк, журналист и переводчик Алексей Дживелегов,
и другие. Они таким образом создавали свой круг общения, при этом
обменивались рукописями, распространяли книги, особенно для школ, а также
формировали разные библиотеки, включая университетскую. В лавке писателей
Бердяев работал даже продавцом. Она размещалась первоначально в Леонтьевском
переулке, а затем – на исторической Рублёвке – на улице Большой Никитской,
дом 22.
Летом 1922 года Осоргин с Бердяевым решили поселиться в подмосковной Барвихе,
чтобы наслаждаться «светлой рекой и заповедным лесом». В отличие от
соседской по Барвихе советской партийно-правительственной номенклатуры, они
не забирали на Рублёвке чьи-то дома или земельные угодья, не
«приватизировали» чужую собственность «для пролетарских нужд», а просто
сняли недорогие домики у местных жителей за небольшую плату. Голодные после
гражданской войны сельчане готовы были поселить у себя кого угодно.
Однажды Осоргин, возвращаясь с лесной прогулки, заметил у дома грузовик,
полный чекистов. Он убежал, и провел несколько дней в соседней деревне. Но
скрываться долго не имело смысла. В Москве он также оказался в ГПУ и был
оповещён о предстоящей высылке. На вопрос: «Как вы относитесь к Советской
власти?», Осоргин ответил: «С удивлением».
Лев Троцкий заявил по поводу отправки учёных и писателей за рубеж: «Высылаем
из милости, чтобы не расстреливать».
В Барвихе было хорошо. Но это было временно. Бердяев и его близкие это
понимали. Жена Бердяева – Лидия – писала Евгении Герцык, которую философ
назвал «одной из самых замечательных женщин начала XX века,
утонченно-культурной, проникнутой веяниями ренессансной эпохи» (она была
сестрой поэтессы Аделаиды Герцык): «Я всегда верила в силу духа твоего, но
эти годы всё же были слишком суровыми и могли сломить даже сильных... Как бы
хотела побыть с тобой, поговорить. Помнишь? Так, как в лесу барвихинском…».
Как же так получилось, что людям, которые вовсе не собирались уезжать,
пришлось покинуть родину, фактически – навсегда?!
Для понимания этого нужно вернуться немного назад.
Николай Александрович Бердяев считался на заре XX века легальным марксистом,
но всё же был революционером с биографией, ведущей своё начало из древних
русских дворянских родов, татарской знати и графского французского рода
Шуазель. Повадки его всегда были «узнаваемы», привычки — неисправимы. Борис
Зайцев описал свою первую встречу с Бердяевым так: «...Большая комната,
вроде гостиной, в кресле сидит красивый человек с тёмными кудрями, горячо
разглагольствующий, и по временам (нервный тик) широко раскрывает рот,
высовывает язык. Никогда ни у кого больше не видал я такого... Бердяев был
щеголеват, носил галстуки бабочкой, весёлых цветов, говорил много, пылко...
В общем, облик выдающийся».
Н.А. Бердяев
Каяться ему приходилось и за изменения в своём миросозерцании. Первоначально
с марксистского на глубоко религиозный, или, как это принято у нас говорить,
— философско-идеалистический. А под конец жизни — напротив, за чрезмерное
увлечение Советами, почему и отвернулась от него значительная часть русской
эмиграции...
Родился Бердяев в Киеве, а скончался — в предместье Парижа. Он не стремился
уезжать из России. В 1922 году его выслали насильственно – и этим, как
оказалось, спасли. Но его труды на Западе стали известны гораздо раньше
многим европейским мыслителям. Книга «Смысл творчества» заставила задуматься
об истоках и назначении человеческого бытия в эпоху революционного
переустройства мира и в преддверии военных потрясений, каких ещё не видывала
цивилизация.
Наиболее знаменательным событием для него и для многих его друзей и
единомышленников стал его переход, вернее, возвращение к Православию. «До
самого семнадцатого года оставался он вольным философом и публицистом, —
писал Н. Зёрнов в своей книге «Русское религиозное возрождение XX века», —
самобытным и радикальным, но неуклонно идущим к Православию... Его возврат в
Церковь тоже волновал русскую интеллигенцию, считавшую его «своим», несмотря
на то, что он не был типичным интеллигентом. Его обращение имело значение не
только для России, но и для всего западного мира».
Это своё обращение он аргументировано объяснял на страницах сборников
«Проблемы идеализма», «Вехи», «Из глубины».
«В эпоху кризиса интеллигенции и сознания своих ошибок, в эпоху переоценки
старых идеологий необходимо остановиться и на нашем отношении к философии»,
— так начинал он свою статью «Философская истина и интеллигентская правда» в
сборнике «Вехи» (1909). А заканчивал он её словами: «Мы освободимся от
внешнего гнёта лишь тогда, когда освободимся от внутреннего рабства, т. е.
возложим на себя ответственность и перестанем во всем винить внешние силы.
Тогда народится новая душа интеллигенции». Так Бердяев ещё раз обратил
внимание на важнейшую роль непосредственно личности в установлении и
обновлении общественной жизни в России.
Первая мировая война пробудила в нем поразительную энергию. В 1915—1916
годах, можно сказать, выявился во всей своей силе Бердяев-публицист. Именно
в это время он окончательно находит свой стиль — неповторимый, узнаваемый
сразу же, лишь только стоит раскрыть его книгу или прочитать статью в
журнале. Стиль энергичный, немного напряжённый, временами настойчивый,
убеждающий, эмоциональный, очень личностный. Неизвестно, чего больше в
трудах Бердяева — философии или художественной публицистики. Видимо, и то и
то в одинаковой мере присуще ему, а потому и назвали его: «философский
публицист»...
А затем наступили годы коренных и необратимых перемен...
Февральская революция 1917 года была в самом разгаре. Москва бурлила. Слухи
и разговоры возбуждали население. Среди них — самый главный — в Петрограде
происходит переворот. Толпы людей двигались по улицам. Направление было
единым — Центр, Кремль. Словно бы там, на древнем месте сходок и вечевых
споров, у Соборной площади или на площади Красной и должно было бы решиться
нечто очень важное, умопомрачительное, предощущаемое до невероятия.
Одна из людских колонн продвигалась к Манежу. Окружив площадь, гудящая и
шевелящаяся масса угрожающе сдвигалась в сторону приготовившихся стрелять
правительственных войск.
Казалось, «чиркни» какая-то сумасшедшая, нечеловеческая «спичка», и
произойдёт вспышка адского пламени, пожирающего душевную веру и надежду в
ещё большем масштабе, нежели двенадцать лет назад, в январе 1905-го.
Но от толпы вдруг отделился небольшого роста человек и храбро подбежал к
офицеру, командовавшему войсками. Он стал говорить, громко, захлебываясь от
волнения. Он почти кричал, призывая солдат не открывать огонь, ибо это
пролитие крови будет поистине чудовищным, бессмысленным. Он стоял между
толпой и солдатами.
Две массы угрожающе сдвигались.
Но солдаты так и не сделали ни единого выстрела...
...Время минуло. Одна революция сменилась другой. Было множество всяческих
жизненных перипетий. И почти забылось это «маленькое» событие, не упомянутое
даже в автобиографической книге «Самопознание» русским эмигрантом в Париже
Николаем Бердяевым. Именно он и был тем смельчаком, в какой-то мере
способствовавшим предотвращению бойни на Манежной площади.
В первые годы Советской власти «официальная» карьера Бердяева приняла самый
удивительный размах. Пожалуй, никогда больше он не будет занимать столь
серьёзных «должностей». Он входит в руководство Московского Союза писателей
вместе с М. Осоргиным, пользуясь покровительством Каменева, также основывает
Вольную Академию философской культуры и руководит ею. Выбирается профессором
Московского университета, а позднее даже некоторое время руководит
Московским Союзом писателей вместо Б. Зайцева.
«Как это ни странно, — писал он в «Самопознании», — но я себя внутренне
лучше почувствовал в советский период, после октябрьского переворота, чем в
лето и осень 17 года. Я тогда уже пережил внутреннее потрясение, осмыслил
для себя события и начал проявлять большую активность, читал много лекций,
докладов, много писал, спорил, был очень деятелен...» Как и прежде,
«вторники» у Бердяева собирали многих желающих. Об этом пишет пресса, слухи
растут снежным комом, и вот «Известия» дают полуфантастическую информацию,
что в квартире Бердяева (это очень напоминает булгаковскую суету вокруг
квартиры профессора Преображенского в «Собачьем сердце») дискутировался
вопрос о том, является ли Ульянов-Ленин антихристом или нет. В результате
обсуждения пришли к выводу — нет, не антихрист, но его предшественник...
Вот почему жизнь Бердяева, не омрачавшаяся, казалось, ничем, как в лето 1922
года под Москвой в Барвихе, вдруг стала прерываться арестами, последовавшими
один за другим.
Первоначально по делу Тактического центра. Он попал прямо в кабинет к
Дзержинскому и повёл себя весьма решительно. Высказал все свои «за» и
непримиримые «против» того, что он считает неправильным у большевиков, а
также настаивал на том, что он свободный философ — не более. Прямота
Бердяева понравилась Дзержинскому, и он тотчас отпустил его домой, при этом
попросив отвезти арестованного на автомобиле (дело было ночью).
Второй арест был связан с решением о высылке за пределы России. Выезд
состоялся в сентябре 1922 года.
Переезд в Берлин (прямо из Барвихи!) определил новый этап в жизни Бердяева.
Он всегда считал, что его вынужденный отъезд из России — «провиденциален».
Его реакция на события в СССР и в Европе противоречива и неоднозначна.
Критикуя неудачи социализма и «коллективизм» марксистской идеологии, он
одновременно выступает за самые различные начинания, происходящие на Родине.
Переехав в Кламар под Парижем, где и проживёт до конца своих дней, он,
конечно, в первую очередь занимается главным делом жизни — философией. Нынче
русская религиозная философия XX века открыта для нас полностью. Всех этих
людей принято было рассматривать либо как «ренегатов» и «изменников», либо
как «страдальцев» и «борцов за правое дело». Но не так уж были едины они во
взглядах — мучительно размышляющие о судьбах далёкой Родины, которая долгое
время сводила их «воедино» в «непубликабельной» судьбе.
Но было-таки одно единое, что связывало их всех, — мысль о России, о её
предназначении и судьбе. То, что названо несколько заклинательно, — «русская
идея».
«Я никогда не думал, что мне пришлось испытать особенные преследования и
«страдания за идею». Но я всё-таки сидел в тюрьме, был в ссылке, имел
неприятный судебный процесс, был выслан из моей родины. Это много для
философа по призванию» («Самопознание»).
Так закончилось то барвихинское лето 1922 года для некоторых обитателей
Рублёвки…
Данная публикация отрывка из
книги "Другая Рублевка" является
авторской работой
Константина Ковалева-Случевского (Константина Ковалева),
вышедшей в печатном виде. При использовании материала
или перепечатке любых отрывков (цитат) из текста в интернете -
ссылка (действующая!)
на данный сайт и
упоминание полного имени и фамилии автора -
Константин Ковалев-Случевский
- ОБЯЗАТЕЛЬНЫ!
С иными правами или возможностями публикаций можно ознакомиться внизу страницы в разделе "Copyright".
