Константин Ковалев-Случевский
Из книги "Имена и лица русской культуры"
(из главы "У врат молчания. О. Александр Мень")
Полностью главу можно прочитать
здесь ›››
Начала музыковедения
Почему-то я не могу точно вспомнить день или дату, когда я впервые увидел
его. Помню только год – 1978-й, лето… Тогда я, молодой историк, амбициозно
считавший себя непризнанным литератором и непонятым поэтом, на следующий же
день после окончания института попал на работу в издательство «Литературной
газеты», в еженедельник «Литературная Россия». Меня по случайной
рекомендации взяли на должность корреспондента отдела литературной жизни...
Главные вопросы, которые «тревожили» меня в те времена были
«выброшены» мною «на голову» отца Александра Меня. Конечно, не я один –
многие «мучили» его своими сомнениями и мыслями...
Была у меня тогда «почти неразрешимая» жизненная проблема. Я
мнил себя в то время одновременно композитором и писателем. Когда-то окончил
музыкальную школу по классу скрипки. До сих пор помню прекрасного скрипача и
педагога, талантливейшего человека – Якова Исааковича Парадиса, который
занимался со мной наперекор обстоятельствам. Он был очень занятым человеком,
преподавал, консультировал, играл в каком-то очень известном оркестре, а в
музыкальной школе был главным заводилой и душой учительского общества – по
всем жизненным вопросам обращались именно к нему. Вообще он был известным в
Москве скрипачом. Почему он выделил меня среди других учеников и тратил уйму
времени на моё не только музыкальное образование, но и всяческое воспитание
– я не знаю. Но заставлял играть часами, таскал к себе домой и «мучал» меня,
сидя в кресле в роскошном домашнем халате. В общем, пытался оторвать от
улицы, которая влекла всеми своими прелестями. И ему удалось кое-что
сделать. До сих пор вспоминаю этого человека, как нечто очень светлое в моём
дворовом и немного хулиганском детстве.
Он исчез перед самыми выпускными экзаменами. Пропал, растворился… Только
потом я узнал, что он с семьей уехал в Израиль. Что стало с ним позже – не
знаю. Спустя годы я искал его, звонил родственникам, но тщетно… Так он и
остался в памяти: волшебник скрипичной музыки в роскошном халате, в мягком
кресле под клетчатым пледом.
Но он заложил главное – невероятную любовь к музыке, настоящей музыке, во
всех её формах и проявлениях. Чувство стиля, вкус – это вещи, которые нельзя
объяснить словами. Ты или обладаешь ими, или – нет. Это как язык – если он
родной, то говоришь на нем без акцента, а если нет – то знаток всегда
«услышит» и распознает. Выучиться на «без акцента» можно только приложив
невероятные усилия. А еще, это как игра на скрипке. Любой скрипач, увидев на
сцене или киноэкране актера, «играющего» на этом магическом инструменте,
сразу скажет – умеет он на самом деле или нет. Игру на скрипке невозможно
имитировать! Пальцы на струнах, кисть руки на смычке, подбородок на деке,
движения, дыхание, выражение лица – всё это нельзя сыграть даже самому
великому актёру. Это можно только уметь, а на умение уходят годы и годы
кропотливых занятий…
Вот так я бросил скрипку, а потом стал композитором. Решил, что могу
сочинять классическую, симфоническую музыку. И в то же время «не вылезал»
из-за письменного стола, занимался прозой, сочинял стихи и не отрывался от
личного дневника.
Одновременно мне приходилось работать сразу на трех работах: корреспондентом
в «Литературной России», дворником в соседней больнице по утрам, да еще раз
в два-три дня по ночам дежурить сторожем в моей «второй Родине», любимой
Исторической библиотеке – «историчке» – или в соседних с ней учреждениях.
Надо было кормить семью. Один за другим родились оба моих сына. Помогать
было некому. А было мне тогда – 24. Все дни были расписаны по минутам.
Ну, когда тут сочинять музыку! Тем более, приходилось еще кое-что писать на
дому и для работы. Меня это страшно мучило. И даже бывали моменты, когда
казалось, что вся эта жизнь абсолютно беспросветна, ничего не успеть и не
суметь. Внутреннее одиночество, постоянная усталость, недосып, невозможность
делать то, что хотелось, накатившая ответственность – всё приводило в
отчаяние. Если кое-то и сочинялось, благодаря прекрасному пианино,
привезенному в послевоенное время мамой из Германии буквально на лошадях, то
затем – незаконченное, в отрывках – бросалось насовсем.
Этой проблемой я также поделился с отцом Александром. Меня поразило его
знание музыкальной культуры. И мы не раз обсуждали текущие музыкальные
события. Надо сказать, что среди его прихожан было немало музыкантов.
Однажды, во время беседы в его комнатке в доме при церкви в Новой Деревне,
он, выслушав мои жалобы на нехватку времени, сил и возможностей, как бы
невзначай спросил:
- Так вы не успеваете писать музыку и одновременно заниматься литературным
трудом?
- Именно так.
- Попробуйте по другому.
- То есть?
- Соедините всё вместе. Пишите о музыке.
Простая фраза, сказанная как бы невзначай, тогда еще не дошла до моего
сознания. Только по возвращении домой я всерьез задумался над услышанным.
Почему бы и нет?
Эти немудрёные, мимоходом брошенные слова определили затем почти всю мою
жизнь. Вот что такое видеть и чувствовать человека, ощущать его проблемы,
как свои. Это были слова настоящего пастыря, и я был и буду всегда
благодарен за них.
Прошли годы. Результатом стали несколько моих книг о музыке и музыкантах, а
также многочисленные статьи, научные труды и доклады в сфере музыкальной
эстетики, приведшие меня в университеты мира (Оксфорд, Париж и др.) и
ставшие основой для диссертации. Появился и цикл телепрограмм на первом
канале Центрального телевидения, породивших своим названием – «Виват,
Россия!» – известное политическое движение в стране (хотя политики даже и не
подозревают, что взято это восклицание из слов виватного канта Василия
Тредиаковского, написанного им в Париже в середине XVIII века). Один из
фильмов – о государственных гимнах России – был специально повторен в конце
1980-х дважды перед сессиями Верховного Совета РСФСР, когда обсуждали
перемену гимна. В нём мной выдвигалась идея принятия гимна Глинки вместо
гимна Александрова-Михалкова. Так и произошло. Большинство депутатов
проголосовало «за». Но, увы, затем началась эпопея по сочинению слов, как
известно, ничем не закончившаяся. Оказалось, что нам словами объяснить
Россию труднее, чем музыкой. Точно так же, как и «понять умом»…
А тогда, по возвращении домой из Новой Деревни, я вдруг задумался над
словами отца Александра. Почему он так сказал? Ведь я не собирался писать о
музыке. Однако этой же бессонной ночью вдруг открыл музыкальную энциклопедию
и стал листать, будто выискивая какую-то разгадку.
Дальнейшее, происшедшее этой ночью, не поддается обычной логике. Оно может
даже показаться юмористичным. Я неожиданно решил: а что если просто взять и
выбрать себе какую-то тему, например, имя композитора, желательно
российского, да и написать о нём книгу.
Сказано – сделано.
Первый том энциклопедии начинался на букву «А».
Композитор Бортнянский и другие
На букву «А» в музыкальной энциклопедии ничего интересного по моему мнению
не нашлось. Выделился Алябьев. Весьма примечательная личность, известен
своим романсом «Соловей». Но мне показался не интересным.
Следующая буква – «Б». Балакирев, Бородин… Сплошная Могучая кучка. Не очень.
Посмотрим еще.
И тут, вдруг, маленькая заметка, совсем малюсенькая. Бортнянский Дмитрий
Степанович, композитор духовного пения. Точной даты рождения нет (как потом
оказалось и дата кончины была ошибочной). Текста – всего два абзаца. Хм…
Вот так, собственно, и родился замысел книги, которая писалась затем много
лет, собиралась по крупицам, включая находки в наших и зарубежных архивах.
Увидела она свет в серии «Жизнь замечательных людей» только в 1989 году, да
и то – после длительных ухищрений некоторых сотрудников издательства
«Молодая гвардия», которое принадлежало ЦК ВЛКСМ. А в комсомольском
издательстве не очень привечали церковную тему. По той же причине были
трудности у книги Валерия Сергеева об Андрее Рублеве (нельзя
пропагандировать какого-то монаха советской молодежи!), возникли они и у
Бортнянского: считалось, что он писал исключительно для Церкви.
Мне стоило немалых трудов объяснять, что почти 70% его музыки – светская,
что он автор первых в России опер, которые ставились в Италии, первых
симфоний, циклов сонат, романсов, его гимн «Коль славен» играли куранты на
Спасской башне Кремля, и прочее, прочее, что вообще он – основоположник
русской композиторской школы. Поддержал и фактически решил судьбу книги
Тихон Николаевич Хренников, бывший тогда Председателем Союза композиторов
СССР. Этот замечательный человек, не взирая на то, что я для него был
совершенно не известным «мальчишкой», обыкновенным «просителем», не только
вступился за Бортнянского, но и написал важнейшее письмо на бланке Союза
композиторов на имя генерального секретаря ЦК ВЛКСМ с требованием издать
книгу о нём именно в серии ЖЗЛ. Письмо возымело действие. Книгу запустили в
производство.
Говорят, что Хренников многим по жизни помог абсолютно бескорыстно, не
взирая на положения и звания. Подтверждаю сие мнение.
- Хорошее дело. Бортнянского я очень люблю, – заметил отец Александр после
того, как я поведал ему о своём решении писать книгу о композиторе. –
Особенно его знаменитую «Херувимскую».
В те времена известный детский хор Попова исполнял это прекрасное песнопение
на другие, специально сочинённые, «светские» слова. Вместо «иже херувимы»
детям следовало петь «здравствуй красно солнышко», дабы не попасть под
влияние религиозной пропаганды. Понадобилось много усилий и времени, чтобы
этот абсурд был преодолён.
«Бортнянский» в серии ЖЗЛ дважды переиздавался, был переведён на японский
язык и выпущен в Токио по инициативе японских ревнителей российской истории
и музыкальной культуры. Для этого издания были написаны специальные
комментарии и примечания, понятные японскому читателю. На обложке, по
просьбе издателей, поместили редкую страницу древнерусских рукописных
крюковых нот XVI века (из фондов рукописного отдела РГБ им. Румянцева), так
как в Японии с особым трепетом относятся ко всем старинным иероглифическим
надписям. Был также написан (вместе с кинорежиссером Ю. Роговым) сценарий
2-х серийного художественного фильма о Бортнянском и необычных историях из
его эпохи, который был отдан в "Мосфильм" во времена директорства
Десятерика, где он исчез безответно (с авторами тогда не церемонились). Юра
Рогов! Сохранилась ли твоя копия сценария?! Увы... Наконец, мною был снят и
показан по 1-му телеканалу двухсерийный телевизионный фильм о композиторе, в
процессе подготовки которого удалось поездить по самым интересным местам
России. А сколько было проведено концертов и выступлений известных хоровых
коллективов, прочитано лекций – от регентских курсов в Москве до
Оксфордского университета!
И всё это – благодаря одной фразе мудрого батюшки.
Что тут еще скажешь…
Ночь перед Рождеством у Царских Врат
Мы приезжали в Новую Деревню по мере возможности. Как правило,
останавливались у друзей, в снятом небольшом домике в поселке, в 10 минутах
ходьбы. Сюда иногда приходили разные люди, тут готовили еду, ночевали. А
главное – пели и играли. Звучала гитара, бурчал саксофон, исполнялись
авторские песни.
Я как бывший заядлый «КСПэшник» уже не страдал особой тягой к
исполнительству под гитару. Хотя играл весьма неплохо и до сих пор помню
наизусть сотни песен, бывших популярными в 1970-е. Но интересно было
послушать тех, кто сочинял так называемые самодеятельные духовные песни,
тогда начинавшие входить в обиход.
Естественно, что через некоторое время я был привлечен в состав хора на
клирос храма. Не скажу, чтобы мне это особенно нравилось, но благодаря пению
быстро познаешь содержание всей службы. Кроме того, участвуешь в ней не
только как прихожанин, то есть условно–пассивно, но практически ежесекундно.
И тогда не замечаешь ни времени, ни каких либо мелочей в виде толкающихся
старушек или особенно ретивых служителей, что-то постоянно делающих около
икон или подсвечников.
Пение в хоре – это особая жизнь в храме. И мне открылась она тогда в Новой
Деревне.
В то время, в 1979 году, я как раз крестился и крестил всю мою семью.
Правда, сделал я это не в Новой Деревне, а в Москве, дома. И пригласил для
этого другого священника – батюшку из московского храма. Простого
российского служаку. Решили сделать это не в церкви, чтобы не повредить моей
работе. Хотя это не спасло. Из редакции «Литературной России» мне пришлось
уйти за «христианские убеждения». Попросили «по собственному желанию», так
как газета и журналистика – считались важной идеологической работой, а
потому «субъектам с крестами на шее» тут было не место...
А однажды наступило Рождество. Кажется с 1979 на 1980-й. В эти дни маленький
деревянный храм, который по преданию был построен в 1920-е годы
красноармейцами (!), воинская часть которых располагалась тогда неподалёку
(и это в то время, когда везде храмы сносили или закрывали!!!), просто
преображался. Весь в снегу, в окружении с одной стороны поля, а с другой –
дороги, вдалеке от Москвы, он казался маленькой сказкой, похожей на
пастернаковскую иллюзию из «Доктора Живаго».
Мы пели всю вечернюю службу. Она закончилась поздно. А утром, буквально
часов через 5-6, надо было снова петь. Куда идти хористам? В домике причта,
как, впрочем, и во всех окрестных домах, в которых жили прихожане, всё уже
было занято, съехалось много народу.
- Ну что, ложитесь в храме, – тихонько сказал отец Александр. – Здесь тепло,
лампады горят. Красота. Мы вас закроем, а к утру откроем…
Нельзя передать – как мы обрадовались предложению! Праздничная ночь.
Провести её в церкви, среди икон свечей – разве это не чудо?
Хористы, а нас было человек шесть-семь, улеглись прямо на амвоне, на
коврике. Мне досталось место у Царских Врат. Я завернулся в свое зимнее
пальто, сунул руку под голову и попытался заснуть. Но даже усталость не
смогла заставить меня сразу же погрузиться в сон, потому что сама реальность
казалась сном. Полумрак, иконные лики, дрожащие фигуры святых при едва
различимом свете лампад, намоленное пространство, Рождественская ночь,
Подмосковье, нелюбимый властями приход, что-то от первохристиан или
пилигримов, скрывшихся от суеты внешнего мира… Чудо.
Усталость взяла своё, глаза сами закрылись. Когда нас стали будить, я
еле-еле поднялся. За ночь пальто раскрылось, я «прикрывал» собой поток
холодного воздуха из-под Врат, сквозняком меня продуло так, что горло
казалось огненным вулканом. С трудом, хрипя, пропел в хоре службу. А на
следующий день заболел и пролежал неделю с температурой.
За чудо надо платить. Так мне подумалось. Впрочем, разве в этом дело?
(Полностью главу можно прочитать
здесь ›››)
